СОВРЕМЕННИК. ТОМ ДЕСЯТЫЙ. Санкт-Петербург. 1838. В типогра­фии А. Воейкова и комп. 76, 88, 190. (8).

По смерти своего основателя «Современник» изменился во внешнем плане. К числу перемен относится помещение стихо­творений отдельно от прозы, под особою нумерациею страниц¹. Не думая нисколько вмешиваться в домашние распоряжения чужого и притом высоко уважаемого нами журнала, мы все-таки скажем, что такое распоряжение, при нынешнем состоянии сти­хотворства, не может быть выгодно ни для какого журнала. А между тем оно сделано тремя журналами². Но какие ж были следствия этого распоряжения? Обязавшись, так сказать, пред­ставлять публике в каждой книжке целое отделение стихотворе-

348

ний, журналист наполняет это отделение чем случится и даже не думает сделать оговорки: «Просим не взыскать — чем богаты, тем рады». Строчки с рифмами смело выдаются за поэзию; условие подписки выполнено, потому что счет листов верен,— а прочее сойдет с рук.

Во 2 № «Современника», кроме двух произведений Пушкина, можно заметить только одно, подписанное знакомыми пуб­лике буквами — «Г— ня Е. Р — на»;³ обо всех остальных было бы слишком невеликодушно со стороны рецензента даже и упо­минать.

«Сцена из Бориса Годунова» написана разностопными сти­хами и рифмами и этим резко отделяется от всего «Бориса Году­нова», писанного пятистопным ямбом без рифм. В ней виден Пушкин, как и во всем, что ни вышло из-под его творческого пера; но потому ли, что мы в нее еще не вникнули, или потому, что это в самом деле так, только мы готовы думать, что великий художник не без основания исключил ее из «Бориса Годунова». Но, во всяком случае, помещением ее издатель выполнил свой долг перед публикою, и благодарность ему за это! ⁴ В «Сыне оте­чества» говорят о существовании другой сцены, выключенной Пушкиным из его трагедии, сцены, где Бориса упрашивают при­нять венец: «Современник» должен решить нам, затеряна она или сохранена⁵. Другое стихотворение Пушкина, помещенное в этой книжке, есть лирическое —«К женщине-поэту» ⁶ — вот оно:

Я слушал вас... Я прочитал

Сии небрежные созданья,

Где ваши томные мечтанья Боготворят свой идеал.

Я пил отраву в вашем взоре,

В исполненных души чертах,

И в вашем милом разговоре,

И в ваших пламенных стихах.

Соперницы заветной розы

Блажен бессмертный идеал!

Стократ блажен, кто ей внушал

Единый стих и много прозы.

Есть что-то лелеющее чувство, какая-то дивная, таинствен­ная гармония в этом стихотворении, гармония, состоящая не в подборе звуков, не в гладкости стиха, но во внутренней, сокро­венной жизни, которою оно дышит. И какая простота!..

Хороших статей в прозе и теперь в «Современнике» больше, чем посредственных; о последних мы умолчим⁷, а о первых по­говорим.

«Перемещение университета в Санкт-Петербурге» — интерес­ная в фактическом отношении и хорошо изложенная статья. «Князь Потемкин-Таврический», отрывок из V части «Истории России» г-жи Ишимовой, представляет собою статью, которая по

349

прелести и искусству изложения может служить украшением всякому журналу. «Государства Скандинавского севера» и «Папа Григорий VII и император Генрих IV»—два отрывка из нового исторического труда г. Шульгина возбуждают живой интерес и желание прочесть сочинение вполне.

Но самые интересные статьи во второй книжке «Современ­ника», это — «Александр Сергеевич Пушкин» и «Хроника рус­ского в Париже». Первая содержит в себе несколько драгоцен­ных фактов о жизни и характере великого нашего поэта и отли­чается многими светлыми взглядами на его произведения. Статью эту можно назвать взглядом на жизнь нашего поэта⁸. «Хроника русского в Париже» по-прежнему отличается калейдоскопиче­скою занимательностию. Остановимся на ней, чтобы позабавиться вертлявою и суетливою деятельностию французов⁹.

Уж старая новость, что Кине написал плохую, напыщенную поэму, в которой фальшивым голосом воспел Наполеона:¹⁰ поэма давно забыта везде, а во Франции, как водится, прежде, нежели где-нибудь. И вот Кине написал трилогию или драму «Проме­тей». То-то должен быть славный пузырь, если только не лопнул до печати!¹¹ Он читал ее на вечере, где в числе слушателей были Шатобриан и Ампер. Первый находит излишнюю роскошь в описательных формах и уподоблениях; второй думает, что поэма была бы вдвое лучше, если б была вдвое меньше: истинно фран­цузская критика, лучше которой для французского поэтического произведения ничего не может быть!

Жерюзе открыл курс о французской словесности в начале XVII столетия. Он начнет Ронсаром и продолжит до Корнеля. Кажется, что бы много говорить о Ронсарах; но француз за сло­вом в карман не полезет, если дело идет о болтовне. Впрочем, ученый профессор охотно прочел бы и больше, да больше он ни­чего не знает, как сам откровенно признается в этом по свойст­венной всем великим людям скромности. «Здешняя академиче­ская молодежь,— говорит автор „Хроники”,— привыкла со всех кафедр философского факультета слышать одни отрывки, одни части науки; так, например, Ленорман, вместо Гизо, читает толь­ко о финикиянах, Ампер ограничил себя несколькими столетиями средней истории, Жерюзе полувеком французской литературы; сам Фориэль избрал для этого курса одну Испанию». Это во Франции называется — преподаванием наук! И то сказать: у вся­кого народа свой взгляд на вещи; китайцы еще смешнее всё понимают.

Берье дал свое имя одной толстой книге: в книге нет ни строчки его, а она разошлась¹². Именами теперь во Франции про­мышляют все знаменитости — Карл Нодье особенно. «Недавно в академии зашел между ним и Жуи спор о разных записках. Жуи начал хулить записки д'Абрантес, а Нодье, защищая их слегка, сказал: первый том, например, очень хорошо написан. — Верю,— отвечал Жуи,— потому что вы его писали. — Нодье замолчал».

350

Но вот верх смешного: Марк Жирарден открыл в Сорбонне литературный курс, содержанием которого будет — «Эмиль» Руссо. Но не здесь конец смешного: не угодно ли послушать начало вступительной лекции великого профессора?

Это («Эмиль») нравоучительное исследование вопроса: как воспитать человека? Какому правилу надо следовать в жизни? Этого правила, этого рода изучения недостает особенно в наше время. Наши нравы смягчены; но занимается ли кто-нибудь правилами нравоучения? В старину было не так. Тогда даже и придворные Людовика XIV, даже Сен-Симон посвящал дни, недели размышлению. Он уединялся. Даже языческие времена имели что-то подобное в нравах и обычаях. Тогда, равным образом, близ общена­родных мест, я вижу философов, лицей!.. рассуждают о нравоучении. То же самое и в Риме, в этом обширном горниле честолюбия, где замышляли о владычестве над вселенною. Это было не честолюбие нашего времени, когда дело идет о префектуре или даже и о портфеле; нет, тогда замыслы были обширнее; проконсульство в Греции, в Африке, в целой части света!.. И в такую эпоху является Цицерон, который пишет книгу «О должностях»; а при императорах Эпиктет с своими «Наставлениями», которыми иску­паются все беспорядки Рима. Там всегда заметно было движение, нравст­венный мир, от которого мир перерождался, но где он теперь? Что с ним сделалось? Пишет ли он? Двигает ли он нас? Спросим самих себя: что мы должны делать? Поступать отчетливо, поучаться, размышлять. Где вы это встретите? Нравственный мир затмился от мира вещественного, который дошел также до какого-то величия. Он поучает, он хочет приводить в вос­торг; этот вещественный мир уже в величии! Англия... вот его престол, его святилище! Это Лувр промышленности! Все в чудном там движении; ничто не говорит там, а все трудится; это машина, род циклопа, который все при­водит в движение. Бедность рабочего класса: в этом также величие (?). А железные дороги! Что подобного в состоянии изобрести и сам сатана? Пространство уничтожено: вы сейчас будете в Берлине на лекции Ганца. Парижский дурак может съездить потолковать с петербургским дураком. Гражданственность совершенствуется ли от этого? Увеличилось ли число идей от чудес промышленности? Или только ускорили они движение их? * Что произвело сближение этих двух отдаленных точек? Спрашивается, что сообщают? Пусть бы идеи. Но если от них мир не становится лучше? А в чем улучшение? Есть и теперь довольные, то есть которые умеют доволь­ствоваться, но нет более счастливых (??!!). Довольство зависит от нас са­мих, как мы образовали душу свою. Жизнь зависит от сердца. Вопрос о воспитании: вот и все. Но под воспитанием многое разумеется: оно не окан­чивается с детством. Всю жизнь душа может расширяться, а ум возно­ситься. Исполнение долга — вот цель ⁴.

Вранье заключено было следующими словами: «Я верю в совершенствование, которое доведет до совершенства».

На другой день в «JournaI des Débats» приятельская рука расхвалила вранье Жирардена в силу следующей мысли: «Не будем требовать от века больше, нежели сколько он дать может».

Милостивые государи, да кто вас сделал представителями века?

351

Если бы все это касалось не до Парижа, то мы, право, готовы б были подумать, что остроумный автор «Хроники» мистифирует нас.

Здешние юристы, кроме Росси, сухи, как их наука, не оживляемая философиею права. Один из лучших юристов Франции, адвокат, ныне пре­зидент камеры, Дюпен, запоздалый в науке правоведения от обширной практики в почтенном ремесле своем, насмехался над Журданом, собратом своим au bureau français *, за то, что он советовался с наукою прав у англи­чан и немцев. Журдана не стало: ученый юридический журнал его прекра­тился, и французские юристы должны снова слепо верить бредням Леминье о немецких юристах-профессорах, о Ганцах, Савиньи и пр.

Вот по анекдоту о трех корифеях французской литературы.

Когда еще, по пророческому выражению Сальванди, на бале у гер­цога Орлеанского, «dansait sur un volcan» **, герцогиня Беррийская просила Roger сделать публичное заседание dans la société des belles-lettres *** и пригласить короля неаполитанского, отца ее. Roger, желая угодить ей, пред­ложил немедленно Жюсье, одному из умнейших членов общества, пригото­вить статью в прозе, а Ламартину стихи. Первый соглашался охотно, Ламартин начисто отказал ему. Сперва отговаривался он, что у него нет ни­чего нового в портфеле. Но когда Roger напомнил ему, что его гармонии печатаются, что он может взять из них любую пьесу и потешить герцо­гиню Беррийскую и отца ее, то он снова отвечал ему: «Je ne veux pas perdre l'amitié de mes amis les marchands de vin de Macon **** Если они узнают, что я пишу и читаю стихи для двора, то разлюбят меня, а я хочу быть де­путатом; я должен непременно быть депутатом». И в самом деле, по уда­лении старшей линии Бурбонов, Ламартин поехал на Восток и, возвратив­шись, занял место в камере. Маконцы о нем вспомнили.

Жюль Жанен, в статье «Дебатов», недавно упомянув о Каннах, где высадился Наполеон, сказал, что это место прославлено и тем, что здесь Аннибал разбил римлян! Кто-то из приятелей Жанена указал ему ошибку его. «Vraiment, j'ai confondu cela! C'est drôle! *****— отвечал он.

La reprise d’«Hernani» ****** удалась теми же средствами, как и первые представления оной. Один из приближенных к театральной дирекции, ис­числив все места в ложах, в партере, в галереях, в оркестре, выданные с распоряжения автора, полагает, что Гюго роздал приятелям и прия­тельским сотрудникам в хлопанье до 800 билетов. Вот как здесь многим удается!

Говоря о громкой фразе, устремленной Кузеном на пэров, автор так говорит о нем самом:

С 1830 года переводчик Платона сделался искателем фортуны, то есть власти и почестей, и перестал поучать нас с сорбоннской кафедры, оратор­ствуя в камере пэров. Эти упреки в бездействии, в политическом ничтоже­стве не показывают чистого желания блага отечеству, но заставляют подо­зревать какую-то скрытую досаду за собственное политическое бездействие, на которое осуждены теперь пэры Франции.

352

Мы, с своей стороны, не вмешиваясь в политику, которая нас очень мало интересует и в которой мы очень мало знаем, ска­жем от себя, что наука требует всего человека и что философ и политик вместе, больше, нежели кто-нибудь, напоминает Мат­рену Крылова:

И сделалась моя Матрена

Ни пава, ни ворона ¹⁵.

Автор «Хроники» хвалит отрывок из сочинения Шатобриана о Веронском конгрессе.

В его слоге опять та же невыразимая прелесть, но в писателе опять то же неистощимое самохвальство. «Еn 1807 nous nous proménions au bord du Tage dans les jardins d'Aranjuez; Ferdinand parut à cheval, accompagné de don Carlos. Il ne se doutait guère que le pélerin de Terre-Sainte qui le regardait passer, contribuerait un jour à lui rendre la couronne *

Автор «Хроники» видел в Париже знаменитого Брума и слышал его суждение о Кузене.

О Кузене говорил он после с приметною досадою, хвалил в ном талант писателя, но не признавал в нем ни оригинальности в философии, ни до­статочной учености в самом эклектизме его. С Брумом надо согласиться, прочитавши в «Revue Française» отрывок Кузена из путешествия его по Германии, о немецкой философии и о философах. Если сравнивать этот отрывок с другими отчетами французских ученых, как, например, Лерминье, Марка Жирардена и пр., то, конечно, должно признать превосходство Кузена в знании, хотя поверхностном, некоторых систем философии, в Гер­мании возникших; но для профессора философии, для сорбоннского оратора, для академика, эти разговоры с Эйхгорном, Шлейермахером, Штейдлином, Буторвеком, Сольгером, Ансильоном, эти вопросы де Ветту о важнейших догматах религии и о выспренних началах философии так малозначи­тельны, столь поверхностны, что можно бы сомневаться в подлинности подписи сочинителя, если бы, вместе с этими беглыми и неосновательными суждениями и пересказами со слов знаменитых ученых мыслителей Гер­мании, в слоге Кузена не было истинного, блистательного таланта и если бы в самых мелочных отчетах, как, например, о беседе с Гете в Веймаре, не выражался отпечаток искусного писателя.

Прекрасна параллельная характеристика, которую автор «Хроники» делает Бруму и Дюпену:

Конечно, и в нем много неприличного важности сана и самой знаме­нитости его таланта; Брум иногда некстати острится; шутки его, часто кол­кие и меткие, не всегда во вкусе хорошего общества, но в душе его таится любовь к ближнему, любовь к массам: он всегда за них. В гражданском уложении французских колоний допускается рабство негров во всех его оттенках. Отпущенный на волю из негров сын может иметь отца рабом своим, дочь — рабынею мать свою. В Бурбоне недавно (1836) совершен акт, в коем сказано: «Perpétuе Créole âgée de 50 ans, esclave et mère de la de­moiselle Zélia Forestier de St. Dénis» **.

353

Таких актов множество совершается во французских колониях. Вос­ставал ли против них демократ Дюпен, оракул здешней юстиции? Нет; ему не до того; он нападает на австрийских законодателей, на бедных пропо­ведников евангелия. Но в той же статье, в которой публицист заклеймил поношением французское колонияльное законодательство, сказано по другому подобному случаю: «Déjà lord Broughom a dénoncé cette nouvelle infamie an parlement d'Anglelerre» *. Порывы, излияния души его переходят в закон, обращаются в факты, благодетельствуют миллионам; вздохи сердца, скорбящего о страждущем человечестве, перелетают океан, падая животво­рящею росою на братьев наших, черных и белых. Вот действия Брума и Дюпена законодателя, и вот еще пример для сравнения их с другой точки зрения. Уверяют, что Брум завидовал таланту Горнера, опасался потуск­нуть перед новым светилом, восходившим тогда на горизонте великобри­танской камеры; верю слабости человеческой в Бруме. Но Горнера, мни­мого соперника его, не стало: кто же содействовал к сооружению ему па­мятника в Вестминстере? Брум. Кто написал ему панегирик, прослезивший его милых ближних? Брум. Дюпен завидовал таланту, глубоким сведениям молодого адвоката Журдана в юридической литературе Франции, Англии и Германии. Он при жизни Журдана кольнул его в предисловии своем к Домату. Журдан огорчился, а может быть, и пострадал от его колкости. Его не стало. Товарищи его, друзья, наука — пером юридических писателей и журналистов — его оплакали; Дюпен не подумал загладить своей неспра­ведливости.

Не правда ли, что между англичанином и французом — боль­шая разница? Если бы дело шло о разности силы гения или как о частном явлении, то нечего бы и говорить; но здесь разница происходит от различия субстанций двух народов. Англичан обыкновенно упрекают в холодности чувства, эгоизме; французов понимают, как энтузиастов, готовых тотчас принять участие в правом деле и пожертвовать за него собою. Полно, так ли это? Англичанин не любит фраз, но любит дело и принимается за него только тогда, когда видит возможность успеха; француз хватается за все, нашумит, испортит дело — ив сторону. Его самоотверже­ние выходит из самолюбия, из страсти блистать, удивлять, рисо­ваться. В одном московском листке когда-то было замечено, что покоренные французами народы ненавидят своих победителей, потому что последние, стремясь распространить у них цивилиза­цию и просвещение, не уважают их предрассудков; но что англи­чане тем самым ладят с индийцами, что хладнокровно смотрят, как жены сожигаются на кострах своих мужей. Так думать — значит не знать дела. Мы не говорим уже о том, что ни один народ в мире не прославился такою филантропиею, как англича­не и, родные им, Американские Штаты; не говорим о их общест­вах трезвости, о деятельности их миссионеров, распространяю­щих по лицу земли благовестие спасения: в этом отношении за­щитникам французов ничего не остается, кроме скромного мол­чания. Но мы прямо скажем, что обвинять англичан в холодно­сти в деле истребления религиозных предрассудков туземцев Индии — значит грубо ошибаться. Нет, англичане деятельно под-

354

капываются под гигантское здание этих вековых предрассудков, но они знают, что трудно бороться с тем, что освящено веками и религиею, что за это надо приниматься исподволь, осторож­но — и они идут к своей благотворной цели медленными, но вер­ными шагами. Не таковы французы: где ни бывали их войска, везде возбуждали ненависть страны своим неуважением к обы­чаям и духу народному, наглым насилием тому и другому. Наш простой народ это очень хорошо помнит с 1812 года, когда свя­тыня храмов московских была так святотатственно и так безумно оскорблена. Англичане приносят в покоренные ими страны идеи общественного порядка, законности, промышленности, просвеще­ния; а французы навязывают им свои мечты о небывалой свободе, которая состоит в отрицании оснований и подпор общественного блага, в легкомысленном ниспровержении старого порядка, вы­шедшего из векового развития, и заменении его на скорую руку состряпанными и эфемерными нововведениями. Чтобы дать наро­ду или племени новый порядок, надо сперва спросить его: ну­жен ли ему этот порядок; чтобы избавить его от бедствий суще­ствующего у него порядка — надо сперва узнать, чувствует ли он эти бедствия. Французы об этом не заботятся и потому нена­видимы везде, куда ни являлись победителями, и никогда не удерживали своих завоеваний.

Перейдем к статье г. Губера «Взгляд на нынешнюю лите­ратуру Германии». Это статья интересная по содержанию, пре­красная по изложению; но некоторые мысли нам показались не­верными.

Г-н Губер в Фаусте и Вагнере видит два противоположные типа: человека, стремящегося к живому наблюдению природы, и книжного труженика, сжатого в тесных пределах древней тео­рии. Другими словами, по мнению г. Губера, Фауст — романтик, Вагнер — классик. Дерзко было бы, без глубокого и основатель­ного изучения, в журнальной заметке и двумя словами, опреде­лить идею этих двух типов мирообъемлющего создания Гете; но ничуть не будет смело не согласиться с г. Губером и заметить, что гораздо ближе будет к истине видеть в Фаусте тип человека с глубокою и могучею субстанциею и мировым созерцанием в ду­ше, а в Вагнере конечного, ограниченного чтителя мертвой бук­вы ¹⁶. Со взглядом г. Губера на это великое творение Гете трудно было бы передать его.

Кстати: в «Сыне отечества» помещен большой отрывок из «Фауста», перевода г. Струговщикова. Этот отрывок возбуж­дает живейшее желание прочесть перевод вполне, если он кончен. Если же это только начало или опыт, то желатель­но, чтобы г. Струговщиков не оставил своего труда без окон­чания ¹⁷.

Прекрасно и верно характеризует г. Губер крикуна Менцеля и намекает на причину его успеха.

355

355

Увлекаясь жаждою политических переворотов, он ненавидел Гете, не как поэта, а как величавого представителя монархических начал. Юное по­коление Германии, воспитанное среди общих тревог Западной Европы, без цели, без сознания, требовало нового поприща. Негодуя на тишину немец­кого быта, молодая генерация искала себе опоры и предводителя. И в это мгновение доходит до нее хула озлобленного Менцеля. Неопытные, востор­женные умы собираются под знамена смелого проповедника национального перерождения. Гетева слава мешает их собственной, и они с гневным уси­лием ¹⁸, вместе с своим учителем, подрывают бессмертный памятник вели­кого имени. Таким образом Менцель против воли сделался основателем новой школы. Время и опыт доказали ему ничтожность его прежних уси­лий, и теперь он с ужасом отступается от этой юной Германии, которая, с своей стороны, также не очень жалует основателя новой школы. Цель этой школы — изменение общества в самых основных его стихиях: все сочине­ния ее устремлены к ниспровержению старого, освященного веками по­рядка.

Далее г. Губер отдает полную справедливость дарованиям, так несчастно направленным, этой школы.

Вот, говорит он, вот Берне, этот мученик своей несбыточной идеи! Для нее он пожертвовал спокойствием жизни, для нее ополчился жалом горьких насмешек. Любя Германию, он более всех страдает от раны, которую сам в ней углублял. Смерть недавно разрешила ему те неразгаданные тайны, которые были проклятием всей его жизни!

Да, эта юная Германия — великий и поучительный урок для юношества всех наций! Она лучше всего показывает, как бесплодны и ничтожны покушения индивидуальностей на уча­стие в ходе миродержавных судеб ¹⁹. Конечно, общество живет, развивается, следовательно, изменяется, но через кого? — через гениев, избранников судьбы, которые производят благодетель­ные перевороты, часто сами того не зная, единственно удовле­творяя бессознательному стремлению своего духа. Кто выходит на сцену и говорит: «Я гений, я хочу изменить к лучшему обще­ственные начала»,— тот самозванец, который тотчас же и де­лается жертвою своего самозванства. Кто же, не понимая жестоких уроков опыта и сознавши свое бессилие перестроить дей­ствительность, живущую из самой себя, по непреложным и веч­ным законам разумной необходимости, будет тешить себя ребя­ческими выходками против нее, тот не перейдет в потомство, но только заставит сказать о себе современников:

Ай моська! — знать, сильна,

Коль лает на слона!²⁰

Но мы не согласны со мнением г. Губера о Гейне: он слиш­ком несправедлив к нему²¹. В Гейне надо различать двух человек. Один — прозаический писатель с политическим направлением. Зараженный тлетворным духом новейшей литературной школы Франции, он занял у нее легкомыслие, поверхностность в сужде­нии, бесстыдство, которое для острого словца искажает святую истину. Живя в Париже, он изливает свою желчь на то, что

356

зимою бывает холодно, а летом жарко, что Китай в Азии, тогда как ему бы надобно быть в Европе, и на подобные несообразности сего несовершенного мира, который не хочет перевернуться вверх дном, поверивши мудрости г-на Гейне. Потом в Гейне надо ви­деть поэта с огромным дарованием, уже не болтуна-француза, но истинного немца-художника, которого лирические стихотворения отличаются непередаваемою простотою содержания и прелестию художественной формы²².

Далее г. Губер отзывается с похвалою о новых поэтах Гер­мании— Уланде, Грюне (граф Ауэрсперг), Ленау (фон-Нимпш), Рюкерте, Шамиссо, Пфицере, Цедлице (авторе «Ночного смот­ра», переведенного Жуковским).

Несмотря на такие дарования, нынешняя немецкая литература пред­ставляет печальную картину, первая причина такого бедственного положе­ния заключается в совершенном отсутствии централизации талантов; вто­рая в жалкой подражательности нынешней французской словесности. Не принимая на себя обязанности прорицателя, мы думаем, основываясь на некоторых достоверных приметах, что последняя причина скоро уничто­жится; незначительность новой французской словесности не удовлетворит глубины и основательности немецкого ума, и потому влияние ее прекра­тится, как скоро Германия проснется, сознавая собственное свое достоин­ство.

С последнею причиною нельзя не согласиться; но первая, касательно отсутствия центральности талантов, едва ли спра­ведлива. Этой центральности и прежде не было, а были Гете, Шиллер, Гофман, Жан-Поль, Гайдн, Моцарт, Бетховен и — сколь­ко еще? Мы включаем и композиторов, потому что не одним же поэтам нужна центральность, если только она нужна им. Гений везде скажется. Во Франции есть центральность талантов — в Па­риже, а много ли гениев произвела она? Важны не внешние, а внутренние причины, заключающиеся в духе нации.

Удивляемся, что, говоря об ученой немецкой литературе на­стоящего времени, г. Губер ни одним словом не упомянул о но­вой ученой школе, которая образована Гегелем и теперь деятель­но популяризирует философию своего великого учителя, прила­гая ее ко всем отраслям зналия²³. Маргейнеке, Гото, Гешель, Шульце, Штраус, Геннинг, Марбах, Ретшер, Бандер, Байер, Розенкранц, Ганс, Баур, Михелет, которого у нас сме­шивают с французским болтуном Michelet, Флате, Магер, Шаллер, Ферстер, Бауман, Эрдманн и другие — все эти люди стоили бы упоминовения.

Во всяком случае, мы с удовольствием прочли статью г. Гу­бера.

После нее нам остается только упомянуть о переводной (с английского) статье «Жан-Поль», которая читается не без инте­реса, и тем заключить наш разбор второй книжки «Современ­ника» за нынешний год.

357