ЖУРНАЛЬНАЯ ЗАМЕТКА

Коробкин (продолжая читать). «Какой-то судья Ляпкин-Тяпкин, ужасный мове тон»... (останавливается). Должно быть, французское слово.

Аммос Федорович. А черт его знает, что оно значит. Еще хорошо, если только мошенник, а может быть и того еще хуже.

«Ревизор». Комедия Гоголя

В нашей литературе, именно журнальной, и особенно петер­бургской, так много удивительного для нас, москвичей, что мы уже потеряли способность удивляться. Например, там есть пре­странный обычай: разбранят московский журнал или московско­го литератора да и заключат желанием, чтобы московская жур­налистика и московские литераторы оставили дурную привычку браниться... Это очень мило — не правда ли?

В 140 № «Северной пчелы» напечатана шумливая выходка против «Наблюдателя» Она подписана буквами Ф. Б., этими буквами, которые так нежданно слетели с «Сына отечества» вме­сте с «Северным архивом»². Поэтому имя Фаддея Венедиктовича,

331

знаменитого автора «Выжигиных»³, нас очень удивило, снова появившись в «Северной пчеле». Но ничему не должно удив­ляться:

Чудес на сей земле рассеяно без счету,

Да не везде их всякий примечал⁴.

Главная нападка устремлена на «Наблюдателя» за употребление новых и непонятных для г. Булгарина слов, каковы: конечность, призрачность, действительность, просветление, субъективность, объективность. Г-н Булгарин сперва заметил мимоходом, и очень остроумно, что при «Наблюдателе» апрельские моды приложены к мартовской книжке, а мартовская книжка вышла в мае; но так как обвинение и остроты по этому поводу стали уж слишком од­нообразны и стары, то мы и не возражаем на них, отдавая, впро­чем, полную справедливость остроумию автора такого множества юмористических статеек и сатирических романов. Итак, г. Бул­гарин не понимает слов: прекраснодушие, субъективность, объек­тивность, конечность, призрачность, просветление, действитель­ность и пр. Что он их не понимает — в этом мы ему охотно ве­рим: но чем же мы виноваты, что он не понимает? Есть люди, которые находят для себя непонятными даже «Московские ведо­мости», самый доступный журнал⁵, а те, которые никогда не учи­лись читать, не понимают ничего писаного и печатного, но они, вероятно, винят в этом не писаное и печатное, а самих себя; если же они поступают наоборот, то кладут на себя желтый шар в лузу, говоря биллиярдным выражением одного известного лите­ратора ⁶. Г-н Булгарин не понимает, что такое внутреннее распа­дение и внутренняя разорванность, и мы нисколько не удивля­емся, что он не понимает этого. Слово есть выражение, выговаривание чего-нибудь существующего, как явление, и чтобы выгово­рить или назвать явление, надо иметь это явление в созерцании, чувственном или внутреннем, духовном. У кого есть во лбу два здоровые глаза, тот легко может созерцать явления, подлежащие чувственному созерцанию; чтобы созерцать явления духа, для этого надо иметь дух, богатый явлениями. Мы не раз уже повто­ряли, что сознавать можно только существующее и что сущест­вующее для одного есть часто призрак для другого. Отчего поэтов любят и непоэты, отчего одного поэта любит целый народ, а ино­гда и целое человечество? Оттого, что в духе такого поэта про­исходят все явления, которые порознь происходят в каждом из членов народа и человечества. Жизнь духа есть бесконечная лест­ница, и каждый человек стоит на известной ступеньке этой вели­кой лестницы. Распадение и разорванность есть момент духа че­ловеческого, но отнюдь не каждого человека. Так точно и про­светление: оно есть удел очень немногих, и даже в самых этих немногих является в бесконечно различных степенях. Царство духа подлежит тем же законам, как и царство природы: и в нем есть и растения, и полипы, и инфузории, и, наконец, минералы.

332

Чтобы понять значение слов распадение, разорванность, просвет­ление, надо или пройти через эти моменты духа, или иметь в со­зерцании их возможность. Кто же не проходил через них и не имеет в созерцании их возможности, тому нет никакой возможно­сти растолковать их.

Что такое конечный рассудок?— спрашивает г. Булгарин, сказавши сперва, что он понимает немецкую философию и глу­боко уважает ее. Что такое конечный рассудок, спрашивает он — и решает этот вопрос новым вопросом: «Не тот ли, что ко­мар вынес на кончике своего носа, как говорится в солдатских поговорках?» Вы угадали, Фаддей Венедиктович,— именно тот самый. Всем известно, что наши храбрые солдаты тоже пони­мают немецкую философию и глубоко уважают ее.

Г-н Булгарин очень вежливо, совершенно европейски назы­вает нас шарлатанами, которые коверкают чужие мысли, чтоб прослыть учеными *. На это мы ничего не возражаем: это не наш язык. Если бы г. Булгарин настоятельно потребовал от нас объ­яснения на этот счет, то мы выставили бы, за себя, на диспут с ним, таких людей, которые не принадлежат к литературному миру, точно так же, как слова г. Булгарина не принадлежат к литературному языку.

Домашние наши новомыслители, которых деятельность начинается с покойной «Мнемозины» и продолжается сквозь ряд покойных журналов в нынешнем «Московском наблюдателе», беспрестанно придумывают новые слова и выражения, чтоб выразить то, чего они сами не понимают ⁸. Сперва они выезжали на чужеземных выражениях: абсолюте, субъективе (?) и объективе и пр. Теперь они прибавили к чужеземщине множество русских слов, дав простому их значению таинственный смысл. Любимые их слова теперь: конечность, призрачность, просветление, действительность; но на­стоящий фаворит — призрачность.

Так говорит г. Булгарин. Что все это остроумно и вежливо — в этом нет сомнения: г. Булгарин давно уже приобрел себе громкую известность остроумием и вежливостию своих журналь­ных статеек; это было замечено еще г. Косичкиным по поводу одного петербургского литератора, у которого мизинец заключал в себе больше ума, нежели головы всех московских литерато­ров ⁹. Что же касается до того, что г. Булгарин называет наш журнал продолжением «Мнемозины», то мы принимаем это об­винение за комплимент и чувствительно благодарим за него, если только г. Булгарин смотрит на «Мнемозину» как на такой жур­нал, предметом которого было — искусство и знание ¹⁰. Что ка­сается до субъектива и объектива — то на этот раз г. Булгарин сам увлекся страстию нововведения и выдумал два таких слова, которых в русской литературе никогда не было. Чтобы не

333

повторять одного и того же, скажем однажды навсегда, что употреб­ление новых слов без расчетливой осторожности точно может по­вредить их успеху, и мы решились употреблять их не иначе, как с объяснением, и — пока они не утвердились — как можно мень­ше. Но беда не велика, если вначале было поступлено не так: все ложные, то есть ненужные, слова уничтожатся сами собою, а удачно составленные и придуманные удержатся, несмотря на все остроумие ожесточенных гонителей всего нового, оригинального, всего выходящего из рутины посредственности, всего носящего на себе характер самобытности и силы. Когда М. Г. Павлов, на­чавший свое литературное поприще в «Мнемозине» и первый за­говоривший в ней о мысли и логике¹¹ — предметах, о которых до «Мнемозины» русские журналы не говорили ни слова,— когда М. Г. Павлов начал употреблять слово проявление, то это слово сделалось предметом общих насмешек, так что антагонисты по­чтенного профессора называли его, в насмешку, «господином, ко­торый употребляет слово „проявление”», а теперь всем кажется, что будто это слово всегда существовало в русском языке.

Г-н Булгарин сердится на нас за то, что мы Пушкина назы­ваем великим поэтом: что делать?— это наше мнение, которое мы имеем полное право выговаривать, и еще тем смелее, что оно утверждено целым народом. Еще раз просим извинения у г. Булгарина в нашей слабости любить и дорожить дарованиями, де­лающими честь нашему отечеству. Пушкин великий поэт, и поэт русский, русский и по душе и по крови. Мы, впрочем, понимаем, как трудно сойтись нам с г. Булгариным во мнении о Пушкине, который, без сомнения, и по очень понятной причине, имеет для нас несравненно высшее значение, нежели Мицкевич¹².

Г-н Булгарин сердится на нас еще за то, что мы первым русским прозаиком почитаем г. Гоголя; ¹³ этого мало — мы почи­таем его еще и великим поэтом. Конечно, это не может быть при­ятно г. Булгарину; но это не одному ему неприятно: за это на нас многие негодуют. Посредственность — везде посредственность!

В нашем журнале про Пушкина было сказано, что в «Сказке о рыбаке и рыбке» он возвысился до совершенной объективно­сти, а г. Булгарин говорит, будто мы сказали, что он возвысился тут до совершенней субъективности. Мы слишком далеки от мы­сли, чтобы г. Булгарин с умыслу заменил слово объективность словом субъективность. Нет! тысячу раз нет! Он сделал это со­вершенно добросовестно: в отношении к этим словам он посту­пает точно так же, как наш добрый простой народ в отношении к европейцам: будь италиянец, будь англичанин, будь испанец, а у него всё немец! Уверяем г. Булгарина, что мы нисколько не сердимся на него за это: добродушное незнание достолюбезно, но ничуть не обидно. Но вот против чего мы не можем не воз­разить: г. Булгарину показалось, будто мы под субъективностию разумеем грубость, нехудожественную естественность или попро­сту мужиковатость, и что будто бы, по нашему мнению, этими

334

достоинствами отличается «Сказка о рыбаке и рыбке» Пушкина. И это г. Булгарин вывел из того, что мы игру г. Ленского в роли Хлестакова находим субъективною и потому отличающеюся не­художественною естественностию и грубостию. Чтобы вывести г. Булгарина из заблуждения, поспешим растолковать ему, что значит субъективность. Субъект есть мыслящее существо (чело­век); объект — мыслимый предмет. Чтобы мышление было верно, надобно, чтобы понятие субъекта об объекте было тождественно с объектом. Истинному познаванию предметов нам часто мешает наша субъективность, вследствие которой мы, вместо того чтобы определить то значение, которое именно выражает предмет на­шего суждения, придаем ему наше значение и тем из предмета де­лаем призрак, то есть совсем не то, что он есть в самом дело, а то, чем он нам кажется. Сквозь зеленые очки все предметы кажутся зелеными. У души человека есть свои очки, которые снимают с нее знание и разумный опыт жизни. Объясним это примером. Христианские народы отличаются терпимостию всех религий, ма­гометане ненавидят и преследуют все, что не магометанство. В первом случае видно умение перенестись в чуждую сферу и понять чуждое себе явление — это объективность; во втором слу­чае видна чистая субъективность. Но вот пример еще ближе к делу. Шиллер был субъективен в своих первых произведениях: он изображал в них людей не такими, каковы они суть и каки­ми, следовательно, должны быть, но такими, какими они ему пред­ставлялись или какими он хотел, чтоб они были. Но субъектив­ность отнюдь не есть мужиковатость, хотя и может быть мужиковатостию по свойству субъекта: это мы сейчас докажем. Шиллер велик в самой своей субъективности, потому что его субъектив­ность есть субъективность гения. Он создал себе идеал человека и осуществил его в маркизе Позе ¹⁴. Теперь, в противуположеность Шиллеру, возьмем вас, почтеннейший Фаддей Венедиктович: в бесподобном романе своем «Иване Выжигине» вы изобразили Вороватиных и Ножатиных, истинных негодяев и извергов, но вы их и называете негодяями и извергами — это объективное изо­бражение. Но вы же в своем Иване Выжигине были творцом чи­сто субъективным, потому что силились выразить в нем ваш иде­ал человека. Конечно, ваш Выжигин — человек очень добрый и почтенный, но далеко не идеал человека.

Потом г. Булгарин грозно обвиняет нас в несправедливом отзыве о петербургских артистах — гг. Каратыгине и Сосницком. Не хотим повторять без нужды уже сказанного нами об этих ар­тистах, а скажем только, что на этот раз г. Булгарин вполне нас понял и вполне развил мысль, слегка нами высказанную. Нам остается только благодарить его за это ¹⁵.

Что Скриб выше Гюго и Ламартина — это наша мысль, и мы снова повторяем ее; но Ламартина, вместе с Шатобрианом, мы относим к школе идеальных, а не неистовых поэтов юной Фран­ции: к неистовым принадлежат Гюго, Дюма, Бальзак и пр.¹⁶.

335

Г-н Булгарин обвиняет нас за помещение повести «Одна сутки из жизни старого холостяка» ¹⁷. Повесть ему не нравится, а нам очень нравится, без чего мы, разумеется, и не поместили бы ее. О вкусах спорить трудно, особенно там, где вкусы диа­метрально противуположны. Нам самим не нравится многое, что восхищает г. Булгарина, и мы очень понимаем возможность ошибки с нашей стороны. Не все обладают критическим талантом г. Косичкина, который умел помирить двух врагов и соперников, отдавши каждому должное — у одного похваливши элемент фи­лософский, а у другого поэтический ¹⁸.

Как милости, просим у «Московского наблюдателя» порицать и объяв­лять дурным, негодным все, что мы ни напишем, и за это обещаем пример­ную благодарность. Если б нас похвалили в «Московском наблюдателе», тогда мы сокрушили бы перо свое и, произнося с сокрушенным сердцем: «mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa» * (латинское выражение — по-французски оно значит pardon, по-польски padam do nóg, а по-русски — вперед не буду), навеки бы замолчали¹⁹.

У страха глаза велики — говорит русская пословица. Нет, г. Булгарин, не бойтесь и пишите на здоровье: даем вам слово не бранить ничего, что вы напишете. И зачем это и к чему это! Вся­кий писатель оканчивает свое поприще тем, что его перестают наконец бранить, потому что все убеждаются, что или он точно велик, или лучше не будет и писать не перестанет. Что же до того, чтобы хвалить вас... если только вы сдержите ваше обеща­ние... нам так хотелось бы оказать русской литературе такую ве­ликую услугу... обольщение велико — но — пишите, пишите, г. Булгарин, а у нас нет сил на такой подвиг!..

После этого милости просим верить журнальным суждениям, объяв­лениям и декламациям! После этого просим гневаться на публику за то, что она не поддерживала и не поддерживает журналов, издававшихся и издающихся в духе «Московского наблюдателя».

На это мы заметим только то, что «Сын отечества» издавал­ся совсем не в духе «Московского наблюдателя», а между тем публика так слабо поддерживала его, что нужен был московский литератор, чтобы спасти этот журнал от смерти, и еще нужно было из двух журналов сделать один и исключить имя одного из двух редакторов ²⁰.

В заключение, просим всех любителей русской словесности читать «Московский наблюдатель», потому что это лучшее средство для оценки литераторов, принадлежащих к двум литературным мнениям.

Странное заключение! Как противоречит оно духу и содер­жанию всей статьи!

336