ЭНИ «В. Г. Белинский»
Том второй. Собрание сочинений в 9 томах

Яндекс.Метрика Яндекс цитирования
Bookmark and Share

РУССКИЕ ЖУРНАЛЫ

Увы! на жизненных браздах

Мгновенной жатвой поколенья,

По тайной воле провиденья,

Восходят, зреют и падут;

Другие им во след идут.

Так наше ветреное племя

Растет, волнуется, кипит

И к гробу прадедов теснит.

Придет, придет и наше время,

И наши внуки в добрый час

Из мира вытеснят и нас.

Пушкин 1

Что старина, то и деянье!

Кирша Данилов2

Благословите, братцы, правду сказать.

«Сын отечества» 3

В прошедшей книжке «Наблюдателя», при разборе журна­лов, мы остановились на «Сыне отечества». Не станем писать истории этого маститого журнала, догоняющего или перего­няющего своими годами «Вестник Европы» блаженной памяти;4 скажем только, что, после многочисленных и неудачных попы­ток к возрождению и обновлению, он перешел наконец в руки человека, первого именем своим в русской журналистике5. Не говоря уже о перемене в плане журнала, из недельника пре­вратившегося, по примеру «Библиотеки для чтения», в месяч­ник6,— сколько надежд было возложено публикою на этот жур­нал, подпавший под редакцию знаменитого, талантливого и многостороннего редактора. Поговаривали было уже, что «Биб­лиотеке для чтения» приходит конец, что вот наконец-то явится журнал, который даст нам критику беспристрастную, благо­родную, независимую, основанную на твердых началах науки изящного, в ее современном состоянии; журнал, который, как на ладони, будет показывать нам современную Европу со стороны ее умственной деятельности и духовного развития. Ждали, кри­чали — кричали и ждали, и — дождались...

«Сын отечества» сделался собственностию г. Смирдина, следо­вательно, имел все материяльные средства к наружному достоин­ству, своевременному выходу книжек и улучшению даже внутрен­него содержания, чрез приглашение к участию русских писателей, пользующихся заслуженным авторитетом. Имя редактора ручалось за превосходный выбор статей, за превосходную критику и за многое превосходное... Но не все надежды сбываются... Во-первых, «Сын отечества» стал отставать, так что последняя книжка его за прошлый год вышла в нынешнем; «Сын отечества» явился с са­мой скромной наружностию — на серенькой бумажке, слепо и некрасиво напечатанный...

 

425


Но еще поразительнее внутренняя сторона «Сына отечества». Под критикою он стал разуметь библиографические отзывы о книжках, или рецензии, и потом французские статьи о предме­тах искусства. В рецензиях была выговорена правда нескольким плохим книжонкам, но главные усилия направлены — во-первых, против людей, которые, по слепоте своей, видели в «Сыне отече­ства» не журнальное светило, а какое-то тусклое пятно, знаме­нующее затмение на горизонте нашей журналистики;7 во-вторых, против людей, которые, по закону давности, совершенно забы­ли «Московский телеграф» и смеялись над повторением устаре­лых понятий; в-третьих, противу людей, которые осмеливались видеть в г. Лажечникове даровитого писателя, а не безграмотного писаку, а прекрасные романы его ставить выше романов г. Поле­вого8. Что касается до критик, переводимых в «Сыне отечества» с французского,— то очень трудно определить их сущность и цель. Или уже такова организация нашего духа, или в самом деле французы в этом виноваты, но только для нас решительно недоступна ясность французских статей. Прочтя французскую статью со всевозможным напряженным вниманием, мы всегда спрашиваем себя: да о чем же хлопочет сей господин или — другими словами —

Да из чего ж беснуетесь вы столько? 9

 

По нашему мнению, только та статья хороша, в которой раз­вита какая-нибудь мысль и в которой каждая мысль, являясь в живом слове, теряет свою скелетную отвлеченность и переходит в объективное представление. Прочтя такую статью, можно иногда не согласиться с ее основаниями, но всегда можно сказать, какая развита в ней мысль, как она развита (то есть весь ее диалекти­ческий ход), и потому ее можно всегда помнить. Кажется, что против этой мысли, столь же простой, сколько и истинной, никто спорить не станет. Теперь приглашаем, не угодно ли кому-нибудь для пробы пересказать содержание хоть статьи Филарета Шаля «Нынешняя английская словесность», помещенной в 3 книжке «Сына отечества» за нынешний год? В этой статье говорится и о Шекспире, и о Байроне, и о Вальтер Скотте, о Сутее и Вордсворте, но об искусстве не говорится ни слова, а между тем очень много наговорено о машинах, цилиндрах, новейшей цивилизации, пароходах и о прочем, что до искусства не касается. Прочтя статью, вы не обогащаетесь даже ни одним новым фактом о со­временной английской литературе,— о мысли я уже и не говорю. А между тем это еще самая лучшая французская статья в «Сыне отечества», потому что между так называемыми критиками фран­цузскими Филарет Шаль еще отличается против других большим количеством здравого смысла. В прошлом году «Сын отечества» дебютировал двумя французскими статьями, очень дурно переве-

 

426


денными, о Викторе Гюго, кажется, Сен-Бева, и о Ламартине, кажется, Низара 10. Боже мой, что это за произвольность в поня­тиях! Ничего не поймешь, ничего не разберешь!

 

Запели молодцы — кто в лес, кто по дрова!

Дерут, а толку нет!11

 

О том, что называется основаниями науки,— нет и намека. Как же после этого сметь презирать немцев! Говорят, немцы темно пишут. Неправда: что выше нас, то нам темно; но станьте вашим разви­тием в уровень с немцем — и вы увидите, что он пишет ясно и по­нятно. А что и у немцев есть темные писаки, потому что у них в голове темно,— это можно доказать из «Сына же отечества»: про­чтите в 1 статью Амедея Вендта «О нынешнем состоянии жи­вописи, ваяния, зодчества и музыки». У немцев критика основана на законах разума, всегда единого и неизменяющегося, на началах науки, сообразно ее современному состоянию. Лессинг, Шиллер, Шлегель и теперешняя дружина молодых гегелистов — Ганц, Ретшер, Бауман, Гото и другие — что такое все эти имена? — Это название периодов развития науки изящного, это название глав в ее истории, потому что, повторяем, в Германии критика разви­лась исторически, и в ее представителях вы увидите влияние и Канта, и Шеллинга, и Гегеля. По этой причине, если Лессинг, Шиллер и Шлегели теперь не могут быть законодателями вкуса, то их заслуга все-таки не забыта, и их достоинство не унижено: немцы изучают их как исторические лица в науке изящного, чтобы чрез это изучение видеть ход и развитие мысли о творчестве. Напротив того, какое значение могут иметь Лагарпы и Жоффруа, кроме разве как факты колобродства человеческого рассудка? За что подорожит потомство статейками Жюль-Жанена и статьями Густава Планша, Сен-Бева, Низара, Филарета Шаля? Скажите, какое соотношение между этими людьми, имел ли кто из них влияние на другого, чье имя должно стоять впереди, чье после!.. Нет, они являлись все случайно, мысли их родились случайно, как личные мнения, ни на чем не основанные, ни к чему не привязан­ные. Их назначение — не быть проводниками новых идей об искус­стве, исторически развивающихся; их ремесло — высказывать эфемерный вкус толпы, мнение дня. Я в восторге от «Руслана и Людмилы», а мой лакей без ума от «Еруслана Лазаревича»: мы оба правы, и если бы мой лакей умел написать статью, в которой бы высказал свое личное мнение о высоком достоинстве «Еру­слана Лазаревича» и о пошлости поэмы Пушкина, это была бы превосходная критическая статья во французском духе. Я так думаю, мне так кажется — вот основание французской критики. Эта произвольность во мнениях часто доходит до таких нелепо­стей, которые могут являться только во французской литературе. Недавно один французик, Арнуль Фреми, вздумал написать шу­точное письмо к тени Дидерота о том, что драма есть ложный род

 

427


и не принадлежит к искусству, но что Корнель, Расин, Мольер, Вольтер, Шекспир (какое дикое сближение имен!..) великие люди!!!.. И что же? Редактор «Сына отечества» не только почел нужным перевести оную статью для своего журнала, но и еще, в выноске к ней, глубокомысленно заметил, что «дело стоит того, чтобы над ним подумать» l2. И потом он же перевел превосход­ную статью Варнгагена о Пушкине, для показания пошлости сов­ременной немецкой критики, и чтобы лучше достичь своей цели, перевел ее ужасным образом...13 Что обо всем этом сказать?..

Теперь вы имеете понятие, какова критика «Сына отечества», то есть, к какому веку, к какому времени она относится и до какой степени принадлежит она нашему времени?..

Теперь мы должны сказать о собственных критических ста­тьях редактора «Сына отечества». Еще в прошлом году изумил он весь русский читающий мир своею статьею о «Курсе словесно­сти» И. П. Давыдова 14. Очень жалеем, что не имеем ни времени, ни места, ни охоты, ни терпения разобрать эту статью, дивную во статьях. В ней наш критик решительно убивает книгу почтенного профессора, говоря, что она есть не что иное, как «слова, слова, слова»; 15 и вслед за тем строит свою систему словесности, которая именно есть не что иное, как «слова, слова, слова». В нынешнем году почтенный редактор «Сына отечества» размахнулся тремя статейками: «Критические исследования касательно современной русской литературы» — «Мнение о новом правописании г. Лажеч­никова, в романе его: „Басурман» — «Вредит ли критика совре­менной русской словесности?» (возражение на статью П. В. Ку­кольника) 16. Общий характер всех этих статей состоит в богатстве слов, бедности мыслей и апатическом изложении. Г-н Лажечников сделал попытку на реформу русского правописания, дело не уда­лось и тем и кончилось; скажите, из чего тут шуметь и заводить важные споры? Чтобы дать понятие, как спорит г. Полевой об этих важных предметах, выпишем здесь его спор с г. Краевским о правописании.

Г-н Краевский говорит:

 

Восстают против с слияния предлогов, имеющих: в кончании букву ъ, с существительными именами, и восстают те, которые сами пишут, напри­мер: отчасти, впрочем, кстати, вместо, а не отъ части, къ стати, въ прочем, въ место. Отчего же? Вероятно, оттого, что эти слова они признают нераз­дельными, хотя они и составлены из предлогов и имен. Но эти господа ни­как не позволяют вам написать: вследствие, ксожалению, кнесчастию и так далее, не соображая того, что когда предлог, присоединенный к другому слoвy, образует с ним другую часть речи, то отделить его от того слова значит уничтожить значение этой части речи, происшедшей от соединения предлога с словом. Например, как вы различите без этого: вследствие за­кона и — въ следствие это вкралось; впрочем, лежачего не бьют и — мы видим въ прочем вздоре его сочинений; ксожалению, он не понимает и — его нахальство приводит меня къ сожалению; взаключение всего должно бы его презреть, и — въ заключении его видна сущая нелепость? — Но, нет, мы уже привыкли так писать, так отцы и деды наши писывали, так и нас учили 17.

 

428


Г-н Полевой отвечает:

Видим, что им вовсе не известно, что слова: кстати, впрочем, вместо суть наречия, подобные словам: сегодня, завтра, где слиты слова: сего дня, за утра. Но и слова: вследствие, ксожалению, взаключение суть наречия: почему же не сливать их? — кроме того, что СИИ слова, но и куда-нибудь, и может быть, и отнюдь нет наречия, и самые деепричастия суть наречия (времени и бытия), но сливать их не должно, ИБО они принимают только смысл наречий, а не составляют прямых наречий 18.

Но почему же это так? — спрашиваете вы; не спрашивайте: это навсегда должно остаться для вас тайного, потому что оно остается тайною и для г. адвоката старинного правописания.

Курьезнее всех статья «Вредит ли критика современной рус­ской словесности». Во-первых: вопрос так не мудрен и ясен, что толковать о нем — значит рассуждать о том, что «науки суть по­лезны». Мы понимаем, что на подобный вопрос можно ответить несколькими фразами, вроде следующих: «Дарование, которое можно убить порицанием, недостойно жить, и чем скорей умрет, тем лучше для литературы, потому что через это она избавляется от вредного пустоцвета»; но мы решительно не понимаем, как можно сделать целую статью из решения подобного вопроса, и еще — как можно назвать такую статью критикою? Неужели критика есть пересыпание из пустого в порожнее?.. Во-вторых: сколько диковинок и что за диковинки в этой критике... Истинное вавилонское столпотворение слов без мыслей!.. Не угодно ли по­любоваться хоть одною диковинкою?

Как ни различны теперь мнения русских критиков, но примеры убе­дят нас, что в последнее время каждое, чуть какую-либо надежду подавав­шее дарование было тотчас оценяемо и лелеемо читателями и критикою. Подолинский, Вельтман, Вронченко, гр. Р — на, Бенедиктов, Якубович, Лер­монтов, Ершов, Даль, Панаев (И. И.), Соколовский, Губер, князь Одоевский, Шевырев. Бороздна, Маркевич, Ободовский, барон Розен, Каменский, Владиставлев, Лажечников, Теплова, вы сами, милый 19 Нестор Васильевич, даже прасол Кольцов, все вы, принадлежащие к эпохе послепушкинской, все, бо­лее или менее, но отличенные дарованием бесспорным, не были ль вы все отличены критикою новейшею? не заслужили ль себе большей или меньшей почетности и известности? Что же нам еще прикажете делать? — хвалить гряду всех поэтов: г-д Теплякова, Федосеева. Менцова, Лаголова, Чистякова, Тимофеева, Бернета, Мызникова. Рудыковского, Чижова, Бахтурина, Лука­шевича и пр., и пр., чьи имена мелькают в журналах? Все они, может быть, умные, ученые, добрые, любезные люди, но — поэты плохие! Довольно, что их печатают, а притом и похваливают...

Каково? — Имена кн. Одоевского, Лажечникова, Вельтмана, Вронченко — не только на ряду с именами молодых людей, еще только выступающих на поприще, хотя и подающих большие на­дежды, но на ряду с именами г-д Соколовского, Якубовича, Бороздны, барона Розена, Каменского!.. Хорошо, очень хорошо!., мы не говорим уже о том, что г. Тепляков несравненно выше всех этих господ,— как попал с Федосеевыми и Тимофеевыми г. Вер­нет, молодой человек с несомненным поэтическим дарованием?.. Посмотрим, что дальше:

 

429


Да неужели и вас всех, вышеупомянутых, пожаловать прямо в гении? а, совесть где? (да,— это вопрос!..) А где ваше оправдание трудами? — И вас, которых мы отличаем от других, неужели хвалить безусловно? никогда! Если Подолинский не оправдал мыслью своих прелестных звуков, если Ка­менскому (!..) советуют думать об языке при мысли, если князю Одоев­скому говорят, что бальзаковская, практическая повесть не его род, если Губеру указывают на неверность его «Фауста», если Лажечникову советуют не вводить реформы в язык без достаточных причин, если Соколовскому гово­рят, что его духовная поэзия просто ошибка, если Далю сказывают, что он слишком хитрит в своем русизме, если Бенедиктова умоляют (?) поща­дить свой звучный стих от изысканности — разве все это нападки, заговор против талантов? 20

Конец концов — это из рук вон! У г. Каменского есть мысль (!..), да язык дурен, а у г. Подолинского звучен стих, да мысли нет!..

Что вы, о дальние потомки,

Помыслите о наших днях!..21

И кто все это пишет теперь!.. О, слава мира сего, как ты не­надежна! Великую правду сказал Наполеон, что от высокого до смешного только шаг22.

Но чтобы выставить во всем блеске добросовестность, бес­пристрастие, благородный тон, хладнокровие, умеренность, уваже­ние к приличию, к чужой личности, соединенные с остроумием и энергиею выражения г. редактора «Сына отечества», выписываем вполне его приветствие «Московскому наблюдателю» — предмет, очень близкий к нашему сердцу23.

Мы получили наконец из Москвы первую книжку «Московского на­блюдателя». Слухи не обманули нас. «Наблюдатель» выходит с нового года ежемесячно, толстыми книжками. В первой 22 листа. Он делится на семь отделов, обещает словесность, науки, критику, библиографию, русскую и иностранную, и смесь. Кто редактор его — не знаем. Издание принял типо­графщик Н. С. Степанов, который, по словам «Наблюдателя», «владеет всеми материяльными средствами к внутреннему и внешнему улучшению журнала». — И к внутреннему? Поздравляем добрую24 Москву с русским Франклином и Ричардсоном, которые также были типографщики. При­знаться, мы что-то худо понимаем, что это такое: материальные средства к внутреннему улучшению? Вероятно, интеллектуальный конкретизм, ко­торым г. Степанов выведет индивидуальное Я «Наблюдателя» в реальное Я = не Я из безусловного абсолютизма, в каком находился он в прошедшем году. Даруй, Гегель, успеха!

Читатели, живущие призрачною жизнью прекраснодушия, извинят нас за непонятный язык. Что делать? С волками надобно выть, по старой пословице.

Оставя шутки, скажем, что в прошедшем году «Наблюдатель» пред­ставлял какое-то странное явление. Он явился каким-то вздорливым юно­шею, а что всего хуже, пустился в философию и при конце года мог ска­зать:

«О философия! ты срезала меня!..»

Подлинно срезала! Мы упомянули в нашем обозрении русской лите­ратуры 1837 года («Сын отечества», кн. I), что не знаем даже, жив или скончался «Наблюдатель»? Он мертв на ту пору был, но в марте, когда оживает вся природа, ожил и он, и первым словом его было грозное вос­клицание на других:

«Не умер я, благодаря судьбу!..»

 

430


Говорила некогда г-жа Простакова о своем супруге, что на него ино­гда «находит, батюшка, так сказать, столбняк — выпуча глаза стоит, как вкопанный, а как столбняк попройдет, то занесет такую дичь, что у бога просишь опять столбняка». Почти то же случилось с «Наблюдателем»: занес дичь25, забросался во все стороны, заговорил таким языком, что не знали мы: смеяться? жалеть ли? Но то был сильный, кратковременный перелом к лучшему. «Наблюдатель» после того снова умер, не дожидаясь зимы, теперь опять ожил и сделался совсем другой журнал. Осталось от прежнего немножко раздражительности, немножко странности в языке, но какое сравнение с прошлым годом. В первой книжке дарит он нас несколь­кими хорошими стихами, двумя хорошенькими повестями, очень умною статьею в отделении наук, прекрасным отрывком из путешествия... И этого довольно для книги, если бы остальное и не соответствовало исчисленному нами. Впрочем, и в солнце есть пятна, а «Наблюдатель» не солнце, а разве комета без хвоста...

Не правда ли, что очень любезно — и тон такой благородный?.. Но не ожидайте от меня разделки, какой бы можно было ожидать, по пословице: «Как аукнется, так и откликнется». Во-первых, боже сохрани так откликаться, а во-вторых, я, молодой литератор, не хочу упустить случая, не хочу отказать себе в удовольствии — дать старому, почтенному и знаменитому литератору урок в вежли­вости и хорошем тоне... Итак, начинаю... но — что же буду я гово­рить г. Полевому? неужели читать ему азбучные правила о первых началах общежития? — Помилуйте, ведь он уже не дитя, не ребе­нок — напротив, он человек пожилой, что заметно уже и по одному образу его мыслей, не говоря уже об образе выражения...

Нет, вместо урока, я лучше постараюсь защититься от его несправедливых и пристрастных нападок, защищаться вежливо, кротко, но и не слабо, не бессильно...

Что смешного в том, что в программе сказано о Н. С. Степа­нове, как о человеке, имеющем материальные средства к внеш­нему и внутреннему улучшению журнала? Из этого отнюдь не следует, чтобы он был Франклином или Ричардсоном: разве А. Ф. Смирдин не способствовал внутреннему достоинству «Биб­лиотеки для чтения», хотя в издании и не принимал никакого участия, кроме издержек? Конечно, один он, с своими материяльными средствами, не много бы сделал: доказательством — «Сын отечества»...

Во всем остальном защищаться нечего: смысл и тон нападок г. Полевого — лучшая защита для «Наблюдателя» — и потому мы продолжаем, как начали, рассматривать «Сын отечества».

Важнейшее отделение всякого журнала — критика и библио­графия; они, можно сказать, душа, жизнь его, потому что в них резче всего выказывается его направление, сила и достоинство. Каковы эти отделения в «Сыне отечества»,— вы видели. К довер­шению нашего очерка прибавляем еще две-три черты. Редактор «Сына отечества» видит в Менцеле великого критика и с великим ликованием объявил, что Менцель разругал новый роман г. Ла­жечникова и расхвалил г. Булгарина. Эка важность! Менцель ру­гал самого Гете, и вообще он такой критик, ругательством которого

 

431


можно гордиться26. Потом, редактор «Сына отечества» откро­венно признался, что он не понимает «Каменного гостя» Пушкина, но что восхищается гладкостию стиха...27 Удивителен ли после этого приговор статье Варнгагена?.. Увы!.. О bon vieux temps!..*

Отделение стихотворений «Сына отечества» всегда соперни­чало с тем же отделением в «Библиотеке для чтения», и потому в нем много очень прекрасных стихотворений, особенно тем при­мечательных, что их можно читать и сверху вниз, и снизу вверх... В этом отношении особенно хороши стихотворения г. Сушкова... Впрочем, случайно, прошлого года, попало в «Сын отечества» не­сколько превосходных стихотворений Кольцова. Не знаем как, но только между именами г-д Стромилова, Некрасова, Сушкова, Гогниева, Банникова, Нахтигаля и многих иных попадалось иногда и имя г. Струговщикова, подписанное под прекрасными переводами из Гете. Да был еще напечатан в «Сыне отечества» первый акт из «Ромео и Юлии», перевод г. Каткова. Этот первый акт был отослан г. Полевому еще прежде, нежели вышла первая, книжка «Сына отечества» прошлого года, но в помещении перевода было отказано — по причине его крайнего несовершенства. Но, господа, в год много воды утечет, а человеческому совершенству нет пределов: перевод ровно через год был помещен, без позволения переводчика, который совсем не желает быть в каких бы то ни было отношениях с «Сыном отечества», и к крайнем его сожалению, потому что, недовольный своим переводом, о совершенно вновь перевел весь первый акт28.

В трех книжках «Сына отечества» за нынешний год из стихотворений заслуживают внимание только три «Римские элегии»: из Гете, переведенные г. Струговщиковым. Остальное не стоит упоминовения.

Прозаическая часть словесности в «Сыне отечества» очень хороша. Если «Иголкин» самого редактора и «Свидетель» Одоев­ского — вялы и скучны, каждый по-своему, зато вознаградит вас вполне прекрасная, полная души и мысли повесть г. Вельтмана «Радой». С наслаждением также прочтете и прекрасную повесть г-жи Жуковой «Самоотвержение». Переводные повести все хо­роши по выбору и хорошо переведены.

Из статей ученого содержания примечательны статьи г-д Врангеля, отца Иакинфа, В. Давыдова, Корсакова. Чрезвычайно интересны «Записки герцога Де-Лириа-Бервика, бывшего испан­ским послом при российском дворе».

Отделение современной истории интересно по содержанию, а не по изложению. Вообще, все касающееся собственно до Рос­сии, гораздо лучше, подробнее и занимательнее излагается в «Оте­чественных записках», нежели в «Сыне отечества».

Желая быть беспристрастным не на словах, а на самом деле, мы не скрыли от наших читателей, что в «Сыне отечества» есть

 

432


много прекрасных статей. Но что в этом? — Журнал, будучи сбор­ником хороших статей, должен быть еще и журналом — то есть иметь свое направление, свой характер, словом, быть выразителем своей мысли. В этом отношении «Библиотека для чтения» — луч­ший пример: все ее статьи не только в одном духе, но даже и пишутся одним языком, одним слогом, потому что сглаживаются одною рукою. Это обстоятельство может быть неприятно для тех писателей, которые принуждены были силою обстоятельств поко­риться такому усовершенствованию, но для журнала это большая выгода, давая единство его духу. Нельзя сказать, чтобы «Сын отечества» не стремился, с своей стороны, к этому единству: но, как бы сбившись с пути, он беспрестанно противоречит сам себе: начинает статьи — и не оканчивает; дает обещание поговорить о том и о сем — и не выполняет; то хочет унизить Гоголя (по при­чинам очень важным и очень извинительным), то приторно его похваливает; то как будто делает настоящую оценку Марлинскому, то, вспомнив его обязательную статейку о «Клятве при гробе господнем», снова приходит от него в обязательный во­сторг29. Мы думаем, что драмы и водевили много мешают самоцветности «Сына отечества», отнимая у него время заняться са­мим собою30. Впрочем, «Сын отечества» выражает свою идею: он отстаивает старое против нового, начиная от генияльности Расина до русской орфографии...

Остановимся на этом предмете, грустном и вместе поучи­тельном... 31

В самом деле, не странное ли зрелище представляет собою человек, который с силою, энергиею, одушевлением, вооруженный смелостию и дарованием, явился на литературном поприще рья­ным поборником нового и могучим противником старого; а сходит с поприща, на котором подвизался с таким блеском, с такою сла­вою и таким успехом, сходит с него — противником всего нового и защитником всего старого?.. Не господин ли Полевой первый убил на Руси авторитет Корнелей и Расинов,— и не он ли теперь благоговеет пред их мишурным величием?.. Чего доброго, может быть, мы еще дождемся умилительных статей, где будет доказы­ваться величие Тредьяковского, Сумарокова, Хераскова?.. Не господин ли Полевой первый приветствовал Пушкина первым и великим русским поэтом,— и не он ли теперь, один из всех жур­налистов, не понимает одного из самых колоссальных его произ­ведений — «Каменного гостя»?.. Не господин ли Полевой первый был у нас гонителем литературного безвкусия, вычурности, натя­нутости,— и не он ли теперь в восторге не только от Марлинского, но даже и от г. Каменского?..32 Мы не ставим г. Полевому в вину того, что он не понял Гоголя и восход нового великого светила приветствовал неприличною бранью:33 г. Полевой и не мог понять Гоголя, потому что, когда явился Гоголь, г. Полевой был уже в своей апогее, и у него на все были уже составлены свои опреде­ления...

 

433


Всякое явление имеет свою причину, и все, что мы сказали о г. Полевом, совершилось очень естественно. Главнейшая его услуга, и услуга великая, состояла в уничтожении ложных авто­ритетов. Он явился на журнальное поприще еще в то время, когда мадригал Лилете давал право на поэтическое бессмертие; когда литературное чинопочитание было во всей своей силе; когда столько диких предрассудков царствовало в понятиях о поэзии. И вот он стал действовать с энергиею, пылом и смелостию, от­крыто пошел против всего, что казалось ему устаревшим, отста­лым, и уничтожал его во имя нового. Что такое это новое, он не сказал этого публике, потому что и для самого него оно осталось навсегда тайною... Между тем гонение на старое часто доходило до ослепления: нехорошо не потому, что нехорошо, а потому, что старое... Но все это было нужно, и все принесло великую пользу. Уничтоживши совершенно достоинство и заслуги Карамзина, мы — молодое поколение — снова признали их, но уже признали свободно, а не по преданию, не с чужого голоса или не по при­вычке с детства думать одно и то же. Успех г. Полевого был не­имоверный, потому что его усилия требовались духом времени. Этому успеху всего более был обязан он сметливости. «Revue Encyclopédique» служила для него и сокровищницею новых идей и нередко снабжала его статьями, которые ему стоило только переделывать и приделывать — к чему было ему нужно34. Не прилепившись ни к какой сфере знания или деятельности, он брался за все и во всем хотел быть нововводителем. Познакомив­шись с немцами через французов, он неверно понял их. Познако­мившись с Шеллингом через французские статьи, он говорил о тождестве и о том, что а = а... Все это нужно было для того вре­мени, и всего этого теперь уже не нужно...

Мы извиняем теперешнюю ревность г. Полевого к прошед­шему. У всякого с своим прошедшим связано так много прекрас­ных воспоминаний, и потому каждому кажется великим и истин­ным только то, что явилось в его время, в то время, когда в нем интересы были живы, когда он исполнен был надежд и силы. Напротив того, настоящее для пожилых людей часто бывает так грустно: дико смотрят они на все новое, которое чуждо их, уже застывших в известных формах, и которому чужды они, уже не способные ни к какому движению. Когда вышел г. Полевой на поприще, тогда гремели и сияли имена Гюго, Ламартина, де Виньи, Бальзака,— удивительно ли, что и теперь он почитает их вели­кими гениями? — Читая и перечитывая французские журналы, он беспрестанно встречал в них имя Шеллинга, как величайшего философа современного человечества,— удивительно ли, что Шел­линг и теперь остается для него первым философом, а его фило­софия геркулесовскими столпами абсолютного мышления? Эта история всегда повторялась: кантисты не хотели видеть ничего великого в Фихте, фихтеисты с ироническою улыбкою смотрели на Шеллинга, а шеллингисты в Гегеле видят пустой призрак. Вот

 

434


отчего в глазах г. Полевого Лессинг и Шлегель мешают Варнгагену быть глубоким критиком, а Шеллинг Гегелю — великим и первым философом современного человечества. Вот почему совре­менная немецкая литература, столько богатая и великая, так рос­кошно оплодотворенная духом великого Гегеля,— кажется ему пустоцветною и ничтожною. Это круг, начавшийся нападками на «Вестник Европы» 35 и кончившийся редакторством «Сына оте­чества».

Теперь, чего вы хотите от «Сына отечества»? Все недостатки его происходят от глубокой причины: он не понимает современ­ности и потому не может угождать и нравиться ей. А так как, сверх того, он развлечен составлением драм, опер, комедий и водевилей, то и не имеет достаточного времени для улучшения самого себя...

От «Сына отечества» обратимся к предмету более интерес­ному и приятному — к «Отечественным запискам».

Об «Отечественных записках» мы не будем много говорить, потому что это журнал новый, еще не успевший вполне себя выка­зать и высказать, хотя и подавший о себе блестящие надежды в будущем. Сказать правду, мы не совсем довольны его критиче­ским направлением, потому что цвет этого направления не доста­точно ярок и определен36. Впрочем, появление в 5 № «Отечест­венных записок» статьи Варнгагена о Пушкине, превосходно переведенной г. Катковым, заставляет нас надеяться, что в «Оте­чественных записках» будет критика дельная и современная. Об этой статье мы еще поговорим.

Говоря о критике «Отечественных записок», должно упомя­нуть с уважением о разборе «Фауста», переведенного г. Губе­ром37. В этой статье высказано много интересных подробностей об историческом народном Фаусте, предание о котором послу­жило формою стольким произведениям и, наконец, самому «Фаусту» Гете. В суждении об этом великом произведении также высказано много дельного. Но нам не нравится пристрастный от­зыв критика о переводе, отзыв, столь несообразный с уважением критика к генияльному произведению Гете; потом, мы не согласны в некоторых мыслях. Критик говорит, что Гретхен Гете выше Джульетты Шекспира: странная и произвольная мысль! До сих пор еще не придумано инструмента для измерения относительного достоинства созданий великих поэтов, и потому условились по­читать их совершенно равными одно другому, как формы совер­шенно равные своим содержаниям. Впрочем, из этого следует, что содержание, поколику обнимает оно сферу бытия, может служить этою меркою. Но измерил ли критик содержание Джульетты? Но есть ли она полная женщина, выражение женственной природы и женственного духа по преимуществу? Что же касается до вопло­щения этой идеи в живую, роскошную, в высшей степени худо­жественную форму,— об этом страшно и говорить, когда дело идет о таком художнике, как Шекспир... Потом, критик говорит,

 

435


что сумасшедшая Маргарита несравненно естественнее сумасшед­шей Офелии. По нашему мнению, думать так — значит не пони­мать ни Маргариты, ни Офелии. Сумасшествие есть отвлеченная идея, которая конкретируется только в явлении. Сумасшедшим может быть всякий человек: вот отвлеченное понятие; но каждый может быть сумасшедшим только по-своему, и ни один сумасшед­ший на другого походить не может: вот понятие конкретное. Но говоря о разнице характеров, одна разница обстоятельств, бывших причиною сумасшествия, делает из Маргариты и Офелии два со­вершенно различные лица, которые не могут ни поверяться, ни меряться одно другим. Точно так же, как всякий человек представ­ляет собою отдельный и особный мир, на все другие не похожий, никаким другим не заменимый,— так и всякое художественное лицо. В этом-то и состоит конкретность явлений действитель­ности и искусства. Если бы не Гамлет, а другое лицо было причи­ною сумасшествия Офелии, то и сумасшествие ее необходимо носило бы на себе другой характер; точно так же, как если бы Гамлет обставлен был другими лицами, то и его болезненная нерешительность, колебания его воли, жалобы на самого себя — все это, будучи тем же самым, было бы в то же время и совер­шенно другим. Конкретность дает себя видеть не в идее, а в форме, и в этой же форме дает себя видеть и индивидуальность и лич­ность субъекта, которая уже по одному тому, что она личность, не может ни быть заменена никакою другою личностию, ни быть меркою другой личности. Как в природе нет двух лиц, совершенно сходных друг с другом, так в сфере искусства не может быть двух лиц, из которых одно делало бы ненужным другое тем, что было бы лучше этого другого. Впрочем, может быть, критик под словом «несравненно естественнее» разумел художественное выполне­ние — в таком случае, мы, не обинуясь, скажем ему, что с этой стороны ему недоступны ни Офелия, ни Маргарита...

Не можем мы также согласиться и в мысли о самом Фаусте, как о человеке «с душою сильною, с дерзновенными замыслами и необузданными порывами, но с уничтоженною верою во все прекрасное». Так — Фауст утратил веру, но не в прекрасное (это выражение становится уже приторным), а в действитель­ность бытия, как тождество истины с явлением; так — Фаусту все представлялось мечтою и призраком,— но отчего и почему — вот вопрос, и вот в чем сущность дела. Сколько мы понимаем, это произошло с ним оттого, что, как человек глубокий и всеобъемлю­щий, он необходимо должен был выйти из естественной гармонии духа и поссориться с действительностию; но для того, чтобы, при­нявши в себя все элементы жизни, перешедши чрез все ее проти­воречия и отрицания, через долгое и кровавое испытание, путем разумного опыта и разумного знания, примирить их в своем ра­зумном созерцании и — чрез то — снова приобрести утраченную гармонию души, но уже не естественную, а сознательную, и снова обрести себя в живом и конкретном единстве с действительностию,

 

436


хотя бы то было только для того, чтобы сказать: «В предчувствии такого блаженства я наслаждаюсь теперь прекрасною минутою!» — и умереть... Да не подумают, что мы претендуем объяснить основ­ную мысль такого великого создания, как «Фауст» Гете: нет, мы только претендуем на то, что наше предположение (а не утвер­ждение) ближе к истине, нежели мысль критика «Отечественных записок». Как много есть людей, которые лишены веры в истину, по своей ничтожности и пустоте, а между тем кто почтет такого человека достойным героем подобной поэмы? Распадение Фауста должно иметь глубокий смысл как необходимость, а не как слу­чайность...

В статье об «Илиаде» 38 рассуждается больше о том — Гомер или народ создал это вековое произведение искусства. Вопрос этот начинает становиться смешон, а между тем ему придают такую важность. Народ может создать преогромную книгу песен, пред­ставляющих собою целое и единое по духу и характеру; но ни­когда народ не создаст из лоскутков и отрывков поэмы, представ­ляющей собою целое и стройное по содержанию и форме. Это просто-напросто — нелепость нелепостей. Некоторые искусники поговаривали о возможности из народных малороссийских дум о Богдане Хмельницком составить поэму, столько же целую и стройную, как и «Илиада»: попробуйте, господа, а пока не под­твердите на деле вашей мысли, мы вам не поверим. Народ живет в своих представителях, которые относятся к нему, как голова к туловищу. Такую-то голову имели эллины в Гомере. Говорят, что трудно поверить, чтобы один человек мог сделать такое вели­кое дело. Напротив, труднее поверить, чтобы много людей могли сделать одно такое великое дело. Всякая разумная сила является отнюдь не в субстанции, а в личном, индивидуальном, субъектив­ном определении. И потому слово «народ» часто бывает самым бессмысленным словом, как безличная отвлеченность. Разве не великое дело — преобразовать Россию? — А что ж — разве сам народ это сделал, а не один человек, олицетворивший в себе все силы, все субстанцияльное могущество этого народа? — В деле творчества единичность творящей силы еще необходимее.

Не можем мы также согласиться и в том, чтобы гекзаметры Жуковского в переводе им отрывков из «Илиады» с латинского были лучше переводов Гнедича. Даже приведенные в статье «Отечественных записок» примеры решительно уверяют совер­шенно в противном. И почему бы этому и не быть так! — Жуков­ский имеет слишком много других прав на превосходство перед тем и другим; но постигнуть дух, божественную простоту и пла­стическую красоту древних греков было суждено на Руси пока только одному Гнедичу.

Впрочем, в «Отечественных записках» примечательна ученая историческая критика, о которой не распространяемся.

Обратимся к статье Варнгагена. Она была уже переведена в «Сыне отечества», но так переведена, что если бы сам Варнгаген

 

437


знал по-русски так же хорошо, как по-немецки, то никоим обра­зом не узнал бы своей статьи. Редактор «Сына отечества», ве­роятно, по этому переводу сделал свое странное заключение об этой статье, и потому нисколько не удивительно, что его заклю­чение вышло очень странно. Статья Варнгагена явилась в «Оте­чественных записках» как прибавление к V № этого журнала39, и в письме переводчика к редактору «Отечественных записок» объ­ясняется причина вторичного перевода статьи следующим обра­зом: «Я твердо уверен, что искренне, положа руку на сердце, вы не скажете, что публика сколько-нибудь знакома с этою статьею; и если хоть на минуту задумаетесь исполнить мою просьбу, то разве потому, что какой-то жалкий, неверный перевод самовольно назвал себя статьею Варнгагена о Пушкине и пустился, уже вместе с журналом, принявшим его в свои объятия, бродить по миру и вводить в заблуждение честных людей». Не можем удер­жаться, несмотря на недостаток времени и места, чтобы не пого­ворить об этой прекрасной статье, которая вдвойне важна для русской публики — и как дельная и верная оценка ее великого поэта, и как оценка, сделанная иностранцем,— обстоятельство драгоценное для нашего патриотического чувства. Прежде всего, мы должны обратить внимание наших читателей на коротенькое, но энергическое предисловие переводчика, в котором, между про­чим, особенно замечательно следующее:

Мы твердо убеждены и ясно сознаём, что Пушкин — поэт не одной ка­кой-нибудь эпохи, а поэт целого человечества, не одной какой-нибудь страны, а целого мира; не лазаретный поэт, как думают многие, не поэт страдания, но великий поэт блаженства и внутренней гармонии. Он не убоялся низойти в самые сокровенные тайники русской души... Глубока душа русская! нужна гигантская мощь, чтобы исследить ее. Пушкин иссле­дил ее и победоносно вышел из нее, и извлек с собою на свет все затаен­ное, все темное, крывшееся в ней... Как народ России не ниже ни одного народа в мире, так и Пушкин не ниже ни одного поэта в мире.

Эти строки — пламенное выражение глубокого задушевного убеждения — мы вполне, буквально, согласны с ними; они состав­ляют одну из самых основных опор нашей внутренней жизни, одно из самых пламеннейших верований, которыми живет дух наш; но многим этот язык может показаться пристрастным, как выражение народной гордости и патриотического чувства. Пусть же прочтут они суждение иностранца, так тесно совпадающее с суждением соотечественника великого поэта:

Что Пушкин есть поэт оригинальный, поэт самобытный, это непо­средственно явствует из впечатления, производимого его поэзиею. Он мог заимствовать внешние формы и идти по стезям, до него бывшим; но жизнь, вызванная им,— жизнь совершенно новая. Если он часто напоминает Бай­рона, Шиллера, даже Виланда, далее Шекспира и Ариоста, то это указы­вает только, с кем можно его сравнивать, а не от кого должно его произво­дить. С Байроном он решительно принадлежит к одной эпохе, и даже можно сказать — с Шиллером, сколько позволят допустить это некоторые сущест­венные изменения, происшедшие со времени Шиллера во внешнем состоя­

 

438


нии жизни. Самый внутренний мир, раскрывшийся в духе поэта, зиждется большею частию на тех же основаниях, какие мы видим у этих поэтов; в нем та же противоположность и раздор мечты с действительностию, та же тоска, то же полное сомнений уныние, та же печаль по утраченном и грусть по недостижимом счастии, та же разорванность и величественная, великодуш­ная преданность,— все эти качества, особенно преобладающие в Байроне. Но главное, существенное свойство Пушкина, отличающее его от них, со­стоит в том, что он живым образом слил все исчисленные нами качества с их решительною противоположностью, именно с свежею духовною гармониею, которая, как яркое сияние солнца, просвечивает сквозь его поэзию и всегда, при самых мрачных ощущениях, при самом страшном отчаянии, подает утешение и надежду. В гармонии, в этом направлении к мощному и действительному, укрепляющем сердце, вселяющем мужество в дух, мы можем сравнить его с Гете. Истинная поэзия есть радость и утешение, и для того, чтобы точно быть этим, она нисходит до всех страданий и горе­стей. Укрепляющую, живительную силу Пушкина испытает на себе всякий, кто будет читать его создания. Его гений столь же способен к комическому и шутливому, сколько к трагическому и патетическому; особенно же скло­нен он к ироническому, которое часто переходит у него в юмор, в благо­роднейшем смысле этого слова. Светлая гармония, бодрое мужество состав­ляют основу его поэзии, основу, по которой все другие его свойства пробе­гают, как тени, или, лучше, как оттенки. Его характеру вполне равновесно его выражение: везде быстрая краткость, везде свежий, совершенно само­стоятельный, сосредоточенный образ, яркая молния духа, резкий оборот. Мало поэтов, которые были бы так чужды, как Пушкин, всего изысканного, растянутого, всякого con amore * набираемого хлама. Его естественность, довольствующаяся самым <простым> 40 словом, быстро схватывающая и быстро опускающая каждый предмет, его могучее воображение, полное со­гревающей теплоты и величия, его то кроткое, то горькое остроумие,— все соединяется для того, чтобы произвесть самое гармоническое, самое благо­творное впечатление в духе беспрерывно занятого и беспрерывно свободного, ни минуты не мучимого читателя.

Для русского это впечатление тем еще могущественнее, что проникает также в его национальное существо и пробуждает в нем всю полноту жизни его отечества, его народа. Создания Пушкина все полны Россиею, Россиею во всех ее направлениях и видах. Мы ближе разберем значение того, что сейчас нами сказано, и посмотрим, как национальность Пушкина была вы­годна для его поэзии. Всякой поэт, который не теряется в идеальных общ­ностях, выговаривает более или менее жизнь своего народа, характер своей страны, и во всяком случае, качество этой жизни и этого характера имеет сильное влияние на его поэзию. Но почти всегда круг, очерчиваемый им, тесен; из этого круга почти всегда выходит только нечто одностороннее, нечто однообразное.

Байрон избежал этой тесноты, прибавив к английскому испанское, немецкое, итальянское и греческое; но он обогатил свою поэзию не иначе, как беспрерывными своими путешествиями. Если Гете умел, сверх немец­ких элементов, включить в свою поэзию элементы славянские и восточные, то это удалось ему только вследствие некоторых условий его жизни и по особенной могучести его духа. Но русскому поэту всё это разнообразие раз­розненных пространством и духовно различных элементов дается уже само собою; все это уже он находит в своем национальном кругу. Ему равно до­ступны, равно родственны юг и север, Европа и Азия, дикость и утончен­ность, древнее и новейшее; изображая самые различные предметы, он изо­бражает предметы отечественные. Величина и могущество России, объем и содержание русской империи имеют в этом отношении самое благотворное влияние; мы можем отсюда видеть, в каком внутреннем соотношении с го­сударством живет поэзия. Состоя из тех же самых основных стихий, какие соделывают государство могущественным, развивается поэзия изнутри

 

439


наружу (von innen her). Пушкин, владея мощными силами, вполне восполь­зовался выгодою своей национальности, вполне осуществил ее. Созерцая са­мые противоположные изображаемые им состояния, чувствуешь, что они все равно принадлежат поэту, что он на всех их имеет равные права; они его, они — русские. Мы можем здесь, выражаясь собственными словами поэта, сказать:

От финских хладных скал до пламенной Колхиды,

От потрясенного кремля

До стен недвижною Китая,

везде — в мире сельских нравов и в блестящем модном свете, в великолеп­ных палатах и под сению цыганской кущи — везде он на своей родной почве, и везде на этой почве дает отпрыски его поэзия. Действительно, весь этот богатый мир, во всем его объеме, претворил Пушкин в поэтическое созерцание.

Рассматривая поэмы Пушкина, каждую отдельно, Варнгаген иногда одним выражением, одним словом умеет высказать подме­ченную им сторону предмета. Поэтому его слог, так живо, сжато, энергически переданный талантливым переводчиком, отличается удивительною рельефностью, если можно так выразиться *. Го­воря об «Онегине», он как бы мимоходом высказывает следующее глубокое замечание:

Мы не знаем ни одного произведения, из известного нам литературного круга, которое бы можно было сравнить с «Онегиным» Пушкина. Тот, кто бы вздумал тут указать на Байронова «Чайльд-Гарольда», показал бы только в себе человека, не способного проникнуть дальше наружной сто­роны. Даже и тогда, когда Пушкин касается самого обыкновенного, харак­тер и направление его являются необыкновенно самобытными; поэт высоко парит над своими образами, из которых одними он беспечно играет и шу­тит, другие же скорбно прижимает к груди своей...

Изложивши содержание «Бориса Годунова», Варнгаген за­ключает свой беглый разбор этого гигантского создания следую­щим глубоко философским взглядом на его основную мысль:

Так заключается драма, заключается величественным впечатлением, в котором сосредоточивается вся сила совершившегося и в котором таится предчувствие новой Немезиды для нового преступления. Поэт разоблачил перед нашими взорами мировую судьбу. Борис, способный и достойный царствовать, достигает престола посредством преступления и торжествует над утратившим силу правом; тщетно надеется он превратить свои до­стоинства и заслуги в право и злоприобретенное передать любимому сыну, как честное наследство. Из самого преступления развивается месть; но не истина, не право низвергает его, а новый обман, который ясен ему самому, как обман. Поддельный вид права уже достаточно силен для того, чтобы уничтожить злоприсвоенное владычество. История не всегда свершает так свой суд; наши глаза часто едва-едва могут следить по рядам столетий за Немезидою; но те моменты истории, в которых суд свершается так же бы­стро и так же явственно, как здесь,— они-то и заключают в себе то, что мы зовем трагическим. Катастрофа «Бориса Годунова», которую поэт имел пол­

 

440


ное право отдвинуть за кончину самого Бориса до решительной гибели всего царского рода, сама собою переплетается с судьбою Лже-Димитрия; но из этих двух трагических ветвей явственно преобладает первая как большей определенностью, так и большим обилием содержания, и выбор Пушкина доказывает всю глубокость его гения, который был притом столько могуществен, столько богат, что мог изобразить во всем достоинстве и вто­рого представившегося ему героя.

Вот что говорит глубокомысленный Варнгаген о мелких стихотворениях Пушкина:

Великое созерцание природы лежит в основании всех его стихотворе­ний, оно просвечивает сквозь все переливы ощущений и дает им тон и вы­ражение. В дивно прекрасных строфах «К морю» как будто воздымается во всем своем великолепии эта свободная стихия, с которою так тесно связаны вдохновение и грусть души, порывающейся вдаль; они намекают на гроб­ницу Наполеона и на песни Байрона, которого образ мощно очерчен в об­разе моря, и наполняют нашу душу грустию самого поэта, отрывающегося от любимого им берега. Жалобы, исторгаемые из души поэта разлукою и одиночеством, воспоминания об обольщениях и утратах жизни, думы и мечты в дороге — все это гармонически перемешано с образами природы; у него равно художественны: и лист, запоздалый на ветке, и одинокий звук, раздавшийся в зимнюю ночь, и опоясанный облаками Кавказ, и зеленое море степей...

Но мы невольно увлеклись прекрасною статьею Варнгагена и забыли, что должны говорить об «Отечественных записках». Кроме уже исчисленных нами критических статей, следует ука­зать на очерки иностранных литератур, из которых особенно примечательны — французской в I и V №№. Не можем удер­жаться, чтобы не выписать из последней следующего места:

Мы любим болтуна42 Жанена и всегда читаем его с удовольствием. Да и как не любить его, этого француза в полном смысле слова — доброго, простого малого, бел всяких претензий, говоруна наивного, вечно живого, забавного, нередко остроумного, часто даже трогательного, особенно в своих воспоминаниях юности, в своих рассказах о тех, кто был близок к его сердцу? Жанен — это вся французская литература, живая, легкая, ветре­ная, непостоянная, блестящая, как брильянтовый фейерверк, и часто пу­стая, как фейерверк; — это ее зеркало, ее resumé, ее тип современный. Стоя бессменно на страже французской литературы и даже вообще француз­ского искусства, он так свыкся, сроднился с своим постом, своим званием, что жить без них не может, как рыба без воды, как птица без воздуха. Он умер бы от скуки и от огорчения, если б у него отняли перо, театр, художе­ственные выставки, хотя бы взамену этого осыпали его золотом, поселили бы в богатом замке, окружили бы всем, что только роскошь и нега могут придумать лучшего и заманчивого. Нет, дайте ему движение, этот вечный шум, эти вечные хлопоты — вот его сфера, его мир, блаженство. Это не святоша-Ламартин, прикрывающий маскою фарисейское лицо свое,— нет, он весь перед вами, со всеми слабостями и достоинствами. «Совру — про­стят» — вот девиз его, а с этим девизом ему не нужно надевать никакой маски: и точно, нередко он врет, но врет так умно, так мило, так простодушно, что вы забудетесь и заслушаетесь его россказней.

Конечно, во всех этих статьях пробивается усилие к харак­терному и дельному направлению, но все это еще не определенно, не резко. Среди самых дельных мыслей часто встречаются

 

441


противоречия, заметно как бы борение двух противоположных учений.

В библиографической хронике «Отечественных записок» те же достоинства и те же недостатки. Достоинства: часто беспри­страстные, дельные, хорошо написанные отзывы о сочинениях; недостатки: иногда дух парцияльности, иногда устарелость мне­ний и самого изложения их. Последнее случается реже и объяс­няется участием не одного, а многих лиц, в библиографической хронике. Первое же заслуживает особенный упрек. Зачем, напри­мер, так часто употреблять имена гг. Орлова (А. А.) и Булгарина (Ф. В.) нераздельно? — Это, во-первых, должно непременно обна­руживать, что «Отечественные записки» придают этим двум, ко­нечно, примечательным лицам в нашей литературе слишком большую важность; а во-вторых, это может их взаимно возгор­дить одного на счет другого, в ущерб успехам нашей литературы43. В IV № «Отечественных записок» нас поразил ужасом отзыв о «Борисе Ульине», этом жалком произведении, обличающем в ав­торе его образцовую бездарность. И как будто издеваясь над памя­тью Пушкина, «Отечественные записки» хотят нас уверить, что автор оного «Бориса Ульина» был соблазнен легкими стихами Пушкина, не догадываясь, что легкие стихи Пушкина в то же время и очень тяжелы, так что надо иметь богатырскую силу, чтобы владеть ими, как собственным оружием. Но, впрочем, мо­жет быть, мы понапрасну горячимся: может быть, отзыв «Отече­ственных записок» — тонкая насмешка, для удостоверения в чем достаточно обратить внимание на стихи, которые выписаны в ре­цензии «Отечественных записок», как отличнейшие, тогда как в них смыслу нет. Вот они:

Трехгранный штык! Младых героев

Не ты ли лестная мечта,

И не тобой ли занята,

Их дума скачет среди боев?

Когда Суворов мел тобой,

Как пыль, французов пред собой,

Потешен, люб был Руси ратной

Рассказ игры твоей булатной.

Хороша легкость! Суворов штыком мел французов перед со­бою, как пыль. Потешен, люб для ратной России рассказ булатной игры штыка... Нет, рецензия «Отечественных записок» не похвала, а тонкая насмешка44.

Особенное внимание заслуживает в «Отечественных запис­ках» отделение, посвященное собственно на ознакомление русских с своим отечеством, во всех отношениях. И по содержанию и по изложению превосходны все статьи под рубрикою «Современная хроника России». К этому же отделению мы относим и любопыт­ные статьи г. Каменского «Мастерские русских художников»: они писаны просто, благородно и знакомят нас с нашими сокрови­щами искусств45.

 

442


Об ученых статьях должно заметить, что они по большей части слишком исключительного содержания и притом чудовищно огромны. Гораздо больше нашли бы себе читателей статьи по части истории и естествознания, нежели по части физики и мате­матики.

Отделение «Смеси» разнообразно и интересно. «Отечествен­ные записки» имеют в этом отношении тот перевес перед «Биб­лиотекой для чтения», что в их «Смеси» много оригинальных статей.

Теперь обращаемся к самому лучшему, богатейшему и блистательнейшему отделению «Отечественных записок» — к от­делению «Словесности», в котором, по средствам «Отечественных записок» и отношению их к нашим литературным знаменитостям, с ними ни один из русских журналов не может соперничествовать. Пробежим сперва по блистательному списку оригинальных повестей в 5 № «Отечественных записок».

«Княжна Зизи» кн. Одоевского читается с наслаждением, хотя и не принадлежит к лучшим произведениям его пера. Даже мож­но сказать, что эта повесть и не выдержана: во-первых, странно, что такая глубокая женщина, как княжна Зизи, могла полюбить такого пошлого и гадкого человека, как Городков; не менее того невероятно, чтобы Городков, который в большей половине повести является человеком светски образованным, в конце повести мог явиться провинцияльным подьячим самого подьяческого тону.— Отрывок из романа «Вадимов» Марлинского — фразы, надутые до бессмыслицы. «История двух калош», повесть графа Соллогуба,— лучшая повесть в «Отечественных записках» и редкое явление в современной русской литературе. Прекрасная мысль светится в одушевленном и мастерском рассказе, которого душа заключается в глубоком чувстве человечестности 46. Мы не говорим о простоте, безыскусственности, отсутствии всяких претензий: все это необ­ходимое условие всякого прекрасного произведения, а повесть гр. Соллогуба — прекрасный, благоухающий ароматом мысли и чувства литературный цветок. Во II № помещен «Павильон» г-жи Дуровой, о котором мы уже высказали наше мнение47. В III № по­мещена «Бэла», рассказ г. Лермонтова, молодого поэта с необык­новенным талантом. Здесь в первый еще раз является г. Лермон­тов с прозаическим опытом — и этот опыт достоин его высокого поэтического дарования. Простота и безыскусственность этого рас­сказа — невыразимы, и каждое слово в нем так на своем месте, так богато значением. Вот такие рассказы о Кавказе, о диких гор­цах и отношениях к ним наших войск мы готовы читать, потому что такие рассказы знакомят с предметом, а не клевещут на него. Чтение прекрасной повести г. Лермонтова многим может быть по­лезно еще и как противоядие чтению повестей Марлинского48.

В 4 № — «Дочь чиновного человека», повесть г. Панаева (И. И.), это одна из лучших повестей нашего талантливого повествователя. Как и все его повести, она согрета живым, пламенным чувством

 

443


и, сверх того, представляет собою мастерскую картину петербург­ского чиновничества, не только с его внешней, но и внутренней, домашней стороны. Содержание повести просто, и тем приятнее, что при этом оно богато потрясающими драматическими положе­ниями. Одним словом, повесть г. Панаева принадлежит к самым примечательным явлениям литературы нынешнего года. Не чуж­да она и недостатков, но они не важны, хоть повесть и много бы выиграла, если бы автор дал себе труд изгладить их. Но главный недостаток состоит в отделке характера героя повести: автор как будто хотел представить идеал великого художника в молодом че­ловеке, который вечно вздыхает по каким-то недостижимым для него идеалам творчества и ничего не может создать,— что и со­ставляет мучение и отраву всей его жизни. Это идеал художника г. Полевого, который не раз пытался ого изобразить в своих пове­стях 49. Но это уже устарелый взгляд на искусство: нынче думают, что художник потому и художник, что без мучений и натуг, сво­бодно может воплощать в живые образы порождения своей твор­ческой фантазии; но что томящиеся по недосягаемым для них иде­алам художники — или просто пустые люди с претензиями, или обыкновенные талантики, претендующие на генияльность. Генияльность не есть проклятие жизни художника, но сила познавать ее блаженство и осуществлять в живых образах это познание. Впрочем, из некоторых мест повести кажется, что автор и хотел изобразить в своем герое такого жалкого недоноска; это тем яснее, что он подавляется простым и возвышенным в своей простоте ха­рактером героини; но в таком случае автору надлежало б быть яснее и определеннее. Впрочем, может быть, он поправит еще это во второй своей повести «Любовь светской девушки», героем ко­торой будет опять этот же художник-недоносок и которую он уже пишет, как то нам известно из достоверного источника50.

В V №— «Бедовик», повесть г. Даля. Это, по нашему мнению, лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечестности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, ориги­нальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть. Характер героя ее — чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но сол­дат Власов и его отношения к герою повести — это просто роскошь.

В IV книжке есть еще «Дорожные эскизы» на пути из Франк­фурта в Берлин г. Шевырева, особенно интересные подробностями его свидания с Гете.

Переводных прозаических пьес немного: «Сила крови», повесть Сервантеса, переведенная с испанского, интересна только по име­ни своего автора и разве как намек на домашнюю жизнь испан­цев; она прекрасно переведена с подлинника г. Тимковским. «Бо­ги, герои и Виланд», соч. Гете, переведенное г. Струговщиковым, представляет собою любопытную страницу из истории немецкой литературы, к сожалению, не понятую у нас.

 

444


Прекрасных стихотворений в «Отечественных записках» — множество. Конечно, между ними есть и стишки гг. Якубовича, Стромилова, Гребенки, Айбулата, но

И в солнце, и в луне есть темные места 51.

В I № из стихотворений вы находите маленькое прелестное стихотворение Пушкина «В альбом»52, «Думу»— энергическое, могучее по форме, хотя и прекраснодушное несколько по содержанию, стихотворение г. Лермонтова. Вторая книжка бедна хоро­шими стихотворениями, и можно упомянуть только о «Поэте» опять того же г. Лермонтова, примечательном многими прекрасными стихами и также прекраснодушном по содержанию. Третья книж­ка красуется «Последним поцелуем», роскошно-поэтическим сти­хотворением г. Кольцова. Четвертая книжка блестит прекрасным стихотворением г. Лермонтова «Русалка» и поражает удивлением отрывок из поэмы гр-ни Е. Р — ной 53 «Существенность и вдохно­вение, или Жизнь девушки», да — поражает удивлением, и если хотите знать почему, прочтите сами этот удивительный отрывок... Пятая книжка необыкновенно богата прекрасными стихотворени­ями, из которых два — «Ветка Палестины» и «Не верь себе» — принадлежат г. Лермонтову. Первое поражает художественностию своей формы, а второе глубокостию своего содержания и могучестию своей формы: дело идет, кажется, о тех непризванных поэ­тах, которые могут вдохновляться только своими страданиями, за отсутствием истинного поэтического призвания54.

Не верь себе, мечтатель молодой 55,

Как язвы, бойся вдохновенья...

Оно тяжелый бред души твоей больной

Иль пленной мысли раздраженье.

В нем признака небес напрасно не ищи:

То кровь кипит, то сил избыток!

Скорее жизнь свою в заботах истощи,

Разлей отравленный напиток.

………………………………….

Не унижай себя. Стыдися торговать

То гневом, то тоской послушной

И гной душевных ран надменно выставлять

На диво черни простодушной.

Kaкoe дело нам, страдал ты или нет?

На что нам знать твои волненья,

Надежды глупые первоначальных лет,

Рассудка злые сожаленья?

Взгляни: перед тобой играючи идет

Толпа дорогою привычной;

На лицах праздничных чуть виден след забот,

Слезы не встретишь неприличной.

А между тем из них едва ли есть один,

Тяжелой пыткой не измятый,

До преждевременных добравшийся морщин

Без преступленья иль утраты!..

Поверь: для них смешон твой плач и твой укор,

С своим напевом заученным,

 

445


Как разрумяненный трагический актер,

Махающий мечом картонным...

 

Заметьте, что здесь поэт говорит не о бездарных и ничтожных людях, обладаемых метроманиею, но о людях, которым часто уда­ется выстрадать и то и другое стихотворение и которые вопли ду­ши своей или кипение крови и избыток сил принимают за дар вдохновения. Глубокая мысль!.. Сколько есть на белом свете та­ких мнимых поэтов! И как глубоко истинный поэт разгадал их!..

Кроме двух прекрасных стихотворений г. Лермонтова, в V № «Отечественных записок» есть четыре прекрасные стихотворения г-жи Павловой: «Неизвестному поэту», оригинальное; «Клятва Мойны» и «Гленара» — шотландские баллады, одна В. Скотта, другая из Камбеля; «Пойми любовь», из Рюкерта. Удивительный талант г-жи Павловой (урожденной Яниш) переводить стихотво­рения со всех известных ей языков и на все известные ей языки — начинает наконец приобретать всеобщую известность. В нынеш­нем году вышли ее переводы с разных языков на французский, под названием «Les preludes» *57,— и мы не могли довольно нади­виться, как умела даровитая переводчица передать на этот бед­ный, антипоэтический и фразистый по своей природе язык бла­городную простоту, силу, сжатость и поэтическую прелесть «Пол­ководца»— одно из лучших стихотворений Пушкина. Но еще лучше (по причине языка) ее переводы на русский язык; подиви­тесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по бле­ску поэтическому:58

 

Гленара.

О, слышите ль вы тот напев гробовой?

Толпа там проходит печальной чредой

Вождь горный, Гленара, супруги лишен:

Ее хоронить всех родных созвал он.

 

И первый за гробом Гленара идет,

И клан весь за ним, но никто слез не льет;

Идут они молча, чрез поле, чрез бор,

В плащи завернулись, потупили взор.

 

И молча дошли до равнины одной,

Где рос одинокий дуб черный, густой;

   Жену хоронить здесь я место избрал:

Что ж все вы молчите? — Гленара сказал.

   Ответствуйте мне, что же все вы кругом

Плащами закрылись? Так мрачны лицом —

Вождь грозный спросил их; плащ каждый упал,

И в каждой деснице сверкает кинжал.

 

446


 

Титульный лист журнала «Отечественные записки», в котором с 1839 г. сотрудничал В. Г. Белинский.


«Мне снилось о гробе супруги твоей,—

Воскликнул один из угрюмых гостей,—

Гроб этот — пустым показался мне он.

Гленара! Гленара! толкуй мне мой сон!»

Гленара бледнеет, и гроб пред толпой

Открыт уж, и нет в нем жены молодой.

И гость-обвинитель страшней повторил

(Несчастную жертву он тайно любил):

«Мне снились страданья супруги твоей,

Мне снилось, что вождь наш бесчестный злодей,

Что бросил жену на скале где-то он.

Гленара! Гленара! толкуй мне мой сон!»

Упал на колени преступник во прах,

Открыл, где покинул супругу в слезах;

С пустынной скалы возвратилась она,

И вновь с нею радость друзьям отдана.

 

 

Так-то дебютировали на сцене журналистики возобновленные «Отечественные записки». Если чего и должно ожидать — про­должение будет еще лучше начала, то, при своих материяльных средствах, при своих выгодных отношениях почти ко всем нашим пишущим знаменитостям, «Отечественные записки», без всякого сомнения, не замедлят занять первого места в современной рус­ской журналистике.

Внешность «Отечественных записок» очень красива, полнота содержания даже чересчур удовлетворительна, а поспешность, с какою летают книжка за книжкою,— изумительна. Все это делает честь неутомимости редактора и желанию его — сделать свой жур­нал вполне достойным того лестного приема, которым уже удосто­ила его публика.

В следующей книжке «Наблюдателя» надеемся поговорить о «Литературных прибавлениях» и «Галатее» 59.

 

448



* О доброе старое время!.. (франц.) Ред.

* с любовью (итал.). Ред.

* Это-то самое некоторые мужи старинного закала и назвали особен­ною немецкою манерою выражаться41, не понимая того, что достоинство и действительность всякой мысли узнаются по форме, в которой она вырази­лась.

 

* «Прелюдии» (франц.). — Ред.