ЭНИ «В. Г. Белинский»
Том второй. Собрание сочинений в 9 томах

Яндекс.Метрика Яндекс цитирования
Bookmark and Share

СТО РУССКИХ ЛИТЕРАТОРОВ. Издание книгопродавца А. Смирдина. Том первый. Александров. Марлинский. Давыдов. Зотов. Кукольник. Поле­вой. Пушкин. Свиньин. Сенковский. Шаховской. Санкт-Петербург. 1839. В ти­пографии Александра Смирдина. 830. (8).

 

Альманах в пятьдесят два печатных листа, в огромное in folio* или в небольшое in quarto;** альманах, роскошно напеча­танный, вмещающий в себе четырнадцать статей знаменитейших русских писателей — от Пушкина до Зотова, с их портретами, с десятью картинками, превосходно нарисованными в России и пре­восходно выгравированными на стали в Лондоне,— альманах-чудо!..

Как он родился, где он родился?

Как? — не знаем; где? — в Париже. Там выдумана была книга «Ста одного»1 — у нас память хороша, мы не забыли и, по старой привычке пользоваться чужим примером, решились издать книгу равно «Сто русских литераторов».

 

399


Зачем только сто? — Зачем не тысяча, не сто тысяч? — Статей негде взять? — Вздор! — таких статей, как «Приезд вице-губерна­тора» или «Александр Данилович Меньшиков»2, не оберешься — стоит только кликнуть клич. Авторов нет такого числа? — Пу­стое! — Рафаил Михайлович Зотов открывает собою бесконечную вереницу самородных гениев...3 Помилуйте, кому не лестно ви­деть свой портрет, превосходно выгравированный на стали; ви­деть свою статью в книге рядом со статьею Пушкина?.. Да для одного этого иной поневоле сделается писателем... Вот другое дело — приятно ли Пушкину быть в подобном обществе?.. Да что на него смотреть — ведь жаловаться не будет!.. Десять томов этого альманаха намерен издать А. Ф. Смирдин: в каждом томе будут статьи десяти авторов, десять портретов и десять картинок. Пер­вый том заключает в себе статьи писателей, поименованных в его заглавии. Первый... но мы устроим свой порядок, по которому первым бесспорно должен быть Пушкин, а не г. Сенковский с г. Зотовым...

«Каменный гость», посмертное сочинение Пушкина, драма­тическая поэма... Герой этой небольшой драмы — Дон Хуан, то самый, который является героем в либретто знаменитой оперы Моцарта; но у Пушкина общего с этим либретто только имен действующих лиц — Дон Хуана, Донны Анны, Лепорелло, а идея целого создания, его расположение, ход, завязка и развязка, по­ложения персонажей — все это у Пушкина свое, оригинальное4. Поэма помещена не более как на тридцати пяти страницах, и, не­смотря на то, она есть целое, оконченное произведение творче­ского гения; художественная форма, вполне обнявшая бесконеч­ную идею, положенную в ее основание; гигантское создание великого мастера, творческая рука которого, на этих бедных трид­цати пяти страничках, умела исчерпать великую идею, всю до малейшего оттенка... Просим не принимать наших слов за суж­дение: нет, они не суждение, они — звуки, восклицания, междометия... Суждение требует спокойствия — не того пошлого рассудочного спокойствия, источник которого есть мелкость и холодность души, недоступной для сильных и глубоких впечатлений,— нет, того спокойствия, которое дается полным удовлетворением изящным произведением, полным восприятием его в себя, полным погружением в таинство его организации... Чтобы оценить вполне великое создание искусства, разоблачить перед читателем тайны его красоты, сделать прозрачною для глаз его форму, чтобы сквозь нее он мог подсмотреть в нем великое таинство присутствия веч­ного духа жизни, ощутить его благоуханное веяние,— для этого требуется много, слишком много, по крайней мере гораздо больше, нежели сколько можем мы сделать... Торжественно отказываемся от подобного подвига и признаем свое бессилие для его соверше­ния... Но для нас оставалось бы еще неизреченное блаженство пе­редать читателю наше личное, субъективное впечатление, пере­сказать ему, как потрясались, одна за другою, все струны души

 

400


нашей; как дух наш то замирал и изнемогал под тяжестию невыносимого восторга, то мощно восставал и овладевал своим восторгом, когда перед ним разверзалось на минуты царство бесконечного... Но мы не можем сделать этого... Мы увидели даль без границ, глубь без дна,— и с трепетом отступили назад... Да, мы еще только изумлены, приятно испуганы и потому не в силах даже себе отдать отчет в собственных ощущениях... Что так по­разило нас? — Мы не знаем этого, по только предчувствуем это,— и от этого предчувствия дыхание занимается в груди нашей, и на глазах дрожат слезы трепетного восторга... Пушкин, Пушкин!.. И тебя видели мы... Неужели тебя?.. Великий, неужели безвре­менная смерть твоя непременно нужна была для того, чтобы мы разгадали, кто был ты?..

«Одна глава из неоконченного романа» сильно разманивает любопытство читателя только одним намеком на характер геро­ини... Впрочем, целого она не представляет, а как отрывок — слишком мала и потому только при имени Пушкина может иметь особенную цену5.

«Дурочка», повесть г. Полевого, напомнила нам прежнего Полевого...6 Это не художественное создание, но сколько в ней души, чувства, какая прекрасная мысль лежит в ее основании!.. Как жаль, что эта прекрасная, благоухающая ароматом чувства и мысли повесть испорчена растянутостию и, местами, субъек­тивными мыслями автора. Первая же страница начинается давно уже известными и давно уже всем надоевшими разглагольство­ваниями о тщете гадкого металла, называемого золотом. К чему это? — «всякому, даже и не бывавшему в семинарии» 7 известно, что золото — металл благородный, а деньги, которые из него де­лаются,— вещь очень хорошая и полезная. Не серебро, а сребро­любие гадко. Потом, к чему это презрение к благам земным, про­стирающееся до оскорбления при одной мысли об обеде? — На станции героя повести человек спрашивает — не угодно ли ему покушать, а он сердится, говоря, что кто влюблен, тот унизил бы себя даже и легким завтраком, не только обедом. Вся эта идеаль­ность устарела и страх как надоела... Впрочем, может быть, все это у почтенного автора не без особенной цели. Дело вот в чем: герой повести — молодой человек, не без глубокости в душе, но с фальшивыми понятиями о жизни, что-то недоконченное, не сформировавшееся. Он воспитывался вместе с девочкою, и, еще будучи детьми, они поклялись друг другу в «верности до гроба». Любовь этого молодого человека испаряется в пустозвонных фра­зах, потому что сама любовь его есть не что иное, как пустозвон­ная фраза, идеальная претензия. Он беден — и ему отказали. После этого он стал богат, и случай познакомил его с прекрасным явлением женственного мира: откровение таинства жизни пред­стало ему в прекрасном, поэтическом образе женщины. В семей­стве перчаточника-немца встретил он это существо, родное себе, эту половину души своей. С малолетства прозванная злою мачехою

 

401


дурочкою, она — душа глубокая и поэтическая, сердце любя­щее и страстное — на всю жизнь осталась в кругу этих глупых умников с прозвищем дурочки и почти сама верила, что она ду­рочка. Молодой человек разгадал ее — они полюбили друг друга. Но он был так призрачен, прекраснодушен, так помешан на иде­альных фразах, что, любя истинно Дурочку, не переставал взды­хать и пышно разглагольствовать о Полине. Ощутивши в себе истинное чувство, он не поверил ему и принес его в жертву пош­лому фразерству своего детства. Дурочка была оставлена — он женится на Полине, которая сыграла с ним одну из тех комедий, которые так легко играть хитрым и ловким женщинам с идеаль­ными шутами. Скоро увидел он, что, вместо женщины, женился на восковой статуе без души и сердца. Равнодушный и апатиче­ский, едет он с женою в дом одной графини — ив гувернантке хозяйки дома узнает — Дурочку. Истинное чувство снова вспых­нуло, но уже поздно... Дурочка скрылась. Из конца повести, ра­стянутого и дурно слаженного, мы узнаём, что она утопилась, и узнаём это очень отчетливо, потому что почтенный автор не хо­тел ничего оставить на догадку своих читателей, а рассказал им все с болтливою отчетливостию чувствительных романистов про­шлого века... Несмотря на то, повесть произвела на нас глубо­кое впечатление. Основная мысль ее так проста и так верна; многие подробности изложены е увлекательною живописностию; везде проглядывает теплое чувство...

Вторая статья г. Полевого — «О бумагах и заметках, остав­шихся по кончине Петра Великого, в его собственном кабинете» — отличается высоким интересом содержания, одушевленностию и мастерством изложения.

Кстати, тут же укажем и на прекрасную статью Дениса Ва­сильевича Давыдова «Тильзит в 1807 году». Это отрывок из воен­ных записок знаменитого воина-литератора. Излишне было бы распространяться о высоком достоинстве ее содержания и изло­жения.

По части романическо-повествовательной замечателен еще «Серный ключ» г. Александрова (Девицы-кавалериста) 8.

Марлинского помещены две прозаические пьесы: окончание его бесконечного «Муллы-Нура» и «Месть» и одно стихотворение «Сон». Что сказать о них?.. Прекрасно! Превосходно! Например, какая отрада для любителей громких фраз прочесть эти слова Муллы-Нура, служащие приступом к истории его жизни, которую он сам рассказывает автору:

Что на свете есть тайного, кроме нашего сердца? Рассветает ночь, крывшая злодейство; дремучий лес находит голос на обвинение; рассту­пается хлябь моря и выдает утопленное хищниками добро. Могилы, самые могилы не скрывают во мраке своем преступлений, и с червями зарож­даются в них мстители. Я видел: русские узнавали по внутренностям жертв прошлое, как идолопоклонники предки наши угадывали по ним будущее. А когда можно заставить говорить мертвецов, кто заставит молчать жи­вых?.. тайное скоро становится явным, и базарная молва нередко трубит

 

402


о том, что было шепотом сказано между двоими. Нет! моя жизнь не тайна, мои похождения может рассказать тебе последний мальчик в Кубе. — «Он убил своего дядю и бежал в горы!» — вот вся повесть обо мне, и она не ложь, но полна ли она? но справедливо ли осудит меня по этим словам всякий, кто их услышит? — на это могу отвечать только я. Пусть отрубят мою голову — что же найдет в этой голове судья для объяснения моего преступления? Пусть вырежут сердце — как отгадает в нем врач пружины, которые двинули на убийство?.. А в этом вся важность для меня! Только это зову я на суд совести,— все остальное — дело случая — все остальное пусть как хотят судят в людском диване! Тяжело мне думать об этом, еще тяжелее рассказывать — и между тем оно меня душит!.. Мучительно выры­вать зубчатую стрелу из раны, но и оставлять ее нестерпимо...

Из сего отрывка ясно значится, что Мулла-Hyp, полудикий татарин Кавказских гор,— большой философ и вообще выража­ется высоким слогом, не хуже героев трагедий Корнеля и Расина...

«Месть» просто... но о «Мести», как и обо всем прочем, мы лучше совсем умолчим...

«Маруся», повесть князя Шаховского, есть, кажется, первый опыт почтенного драматурга в повествовательном роде и, как все запоздалые опыты, очень неудачный. Эта повесть доказывает ясно, что удача в сценических произведениях скорее отрицает, нежели условливает удачу в романе и повести. Автор изображает ка­кую-то малороссийскую Сафо, то есть влюбленную стихотворицу, как будто бы всякая влюбленная стихотворица непременно дол­жна называться Сафо. Старинная манера! Было время, когда Дер­жавина называли российским Пиндаром, Горацием и Анакреоном; Хераскова — российским Гомером и т. д. Но это бы еще куда ни шло! Дело в том: почему автор не говорит, что героиня его по­вести — лицо историческое; а если она выдумана им, то по ка­кому праву он приписал ей прекраснейшие народные песни?.. Но и это бы еще куда ни шло! А жаль того, что рассказ в высшей степени сбивчив, темен и неловок, характеров как не бывало, языка и слога тоже...

«Приезд вице-губернатора», повесть г. Зотова... Но что о ней говорить?.. Honni soit qui mal y pense!.. *9

«Превращение голов в книги и книг в головы» 10 — уже со­тое и в сотый раз довольно неудачное подражание так называе­мым философским повестям Вольтера, старая и притом так ужа­сно растянутая штука или шутка, что вместо смеху производит зевоту.

Кроме этих повестей, в книге «Ста русских литераторов» помещены две драматические пьесы: «Иоанн Антон Лейзевиц», драматическая фантазия в пяти актах, с эпилогом, г. Кукольника, и «Александр Данилович Меньшиков», драматическое представ­ление в трех картинах, г. Свиньина. Обе эти пьесы находятся одна к другой в обратном отношении: пьеса г. Кукольника пока­зывает, как много может сделать истинный талант из такого

 

403


содержания, из какого, по-видимому, ничего нельзя сделать; пьеса г. Свиньина показывает, как мало может сделать посредствен­ность и из такого содержания, из какого трудно не сделать чего-нибудь хорошего.

Да, с истинным наслаждением прочли мы «Иоанна Антона Лейзевица». Не скажем, чтобы это было художественное произ­ведение, не скроем, что тут много недостатков, натяжек (как, на­пример, в сценах с ящиками, при купцах и при жене); но смело можем сказать, что все произведение насквозь проникнуто любовию к искусству, поэтическою теплотою души, характеры очерк­нуты удачно, мастерских сцен много... И какой мир представлен в этом сочинении — мир искусства, мир художников! Тут вы уви­дите и пламенного, энергического Лессинга, и Эшенбурга, и Иффлянда, и, наконец, Шиллера, с его бледным лицом, задумчивым видом, с его вечным «заступничеством человечества от людей», по прекрасному выражению г. Кукольника... Словом, пьеса его, по своему объему, составляет порядочную книгу, а мы прочли ее, без отдыха, как небольшую статью... Не можем удержаться, чтобы не выписать здесь прекрасного, поэтического посвящения пьесы автором одному из его друзей11.

Кто-то сказал (и неправду), будто великое чувство —

Дружба бывает в единственном только числе. Но, по счастью,

Опыт в противном уверил меня. Семьею богатой

Добрых друзей окружило меня провиденье — и славу

Небу благому сердце поет в благодарном восторге!

Друг в трудах вдохновенья вместе и судья и помощник.

Дружба не страсть, от пристрастий свободна и взором суровым

Святость труда, чистоту помышлений хранит неподкупно.

Пестует каждое слово, чувствует каждое чувство,

Знает основы созданья и тайну задуманной цели...

Сердца избранники, вам открываю заветные думы,

С вами смиренно любуюсь на зерна далеких созданий;

Каждый из вас в твореньях моих имеет любимца.

Дорог мне друг — восприемник — и каждому, добрые други,

Я посвящаю любимца на память бесед о любимце.

Весело в жизни много исполнить трудов вдохновенных,

Но веселее — каждый — именем друга украсить.

Что бы вам сказать об «Александре Даниловиче Меньши­кове»? Да зачем много говорить — судите сами — вот маленький отрывочек. Сперва позвольте вас предуведомить, что Меньшиков, еще будучи разносчиком пирогов или блинов, влюбился в дочь боярина Арсеньева,— и вот как рассуждает с стрелецким полков­ником о своей любви и о любви вообще:

Меньшиков. Я сам не понимаю, как это случилось, я сам долго боял­ся угадать себя! Хотя с малолетства я начал таскаться с лотком по улицам и домам и меня зазывали почасту на женские сени, ласкали за мои песни, присказки, но от природы я был робок и застенчив, особенно с девушками: я не смел взглянуть на них, не только пошутить. О тройцыне дне будет год, как пошел я помолиться к Спасу-в-Кречетниках; приложась к святому кре­сту, я спешил выйти из церкви, чтобы поспеть с товаром в Девичий мона­

 

404


стырь до выхода народа от поздней обедни. На паперти оделяла убогую братью какая-то боярышня. Пробираясь сквозь толпу нищих, я толкнул неосторожно одну старуху, она заворчала и стукнула меня крепко клюкою но голове; я хотел отмстить ей добрым тузом, как ненароком взглянул на боярышню; взоры наши встретились, и рука моя опустилась...

Пушкин (насмешливо). Чудные, право, глаза у Дарьи Михай­ловны! Ужо нарочно съезжу к Михаилу Яковлевичу, чтобы взглянуть на них...

Меньшиков. Мало этого! Какой-то огонь пробежал по всему суще­ству моему. С тех пор, беззаботный, веселый, счастливый — я сделался за­думчив, мрачен, беспокоен. Ощущения, то сладкие, то мучительные, напол­няли мое сердце; мечты дальние (!), думы незнаемые (!!) волновали мою душу; я стал недоволен собою, стал стыдиться своего невежества, своего состояния. Одним словом, я весь переродился.

Пушкин. И кинулся в Преображенское?

Меньшиков. Да, Василий Матвеевич, я думал дорогою чести, труда, просвещения сделаться скорее достойным руки дочери боярина Михаила Яковлевича.

Пушкин. Да за тебя не отдал бы боярин Арсеньев своей дочери, хотя бы ты сделался вторым по Лефорте.— (Лукаво.) Но уверен ли ты, брат, что Дарья Михайловна пойдет за тебя?

Меньшиков. Думаю, боярин, что я ей не противен, хотя, правду сказать, никакого намеку не видал от нея, ни слова не слыхал...

Пушкин (в сторону). Слава богу! Я боялся, что Даша отвечает его безумной страсти. (К нему.) Ну, а ежели ты ошибешься в ее к тебе чув­ствах? *12

Меньшиков. Без сомнения, ты по себе знаешь, Василий Матвеевич, что в любви слова последнее дело; язык любви гораздо красноречивее: один взгляд часто говорит более, чем можно пересказать в целый час словами; одно движение руки, появление, уход милого человека объясняют целый ряд недоумений, вопросов, желаний...

Пушкин. Нет, брат Меньшиков, прошу меня уволить из числа вашей братьи заморских воздыхателей. Я любил по старинному православ­ному обычаю и женился, не ведая мук любви.

Меньшиков (с жаром). Жалею о тебе, Василий Матвеевич: не зная мук любви, ты не испил чары истинного блаженства жизни; но испы­тав отрав неизвестности, таинственности, страха, надежд и отчаяния (?!..) — ты не существовал душою в сем прекрасном мире...13

Каков Меньшиков!.. Еще будучи пирожником или блинни­ком, он уже выражался о любви истертыми фразами и общими местами из чувствительных романов: как же заговорит он, будучи генералом, князем, вельможею? — Уж разумеется как — недаром же говорится пословица: «Каков в колыбельку, таков и в мо­гилку»...

Меньшиков — великое лицо в русской истории. Несмотря на его честолюбие, завистливость, сребролюбие, Петр Великий любил его, как друга, питал к нему какое-то особенное, отеческое чув­ство: значит, в этом человеке было что-то великое, несмотря на недостатки: расположение и дружба великого человека — патент на человеческое достоинство. Меньшиков — богатый предмет для драмы, и в ней надо его представить со всеми его недостатками,

 

405


но так, чтобы, несмотря на них, от него веяло ароматом высшей жизни. А что сделал из него г. Свиньин — стыдно сказать!..

Теперь слова два о картинках. Превосходно сделана картинка к статье г. Сенковского К. П. Брюлловым; но картинки к поэме Пушкина и повести г. Александрова, рисованные А. П. Брюлло­вым, нам решительно не нравятся: на первой Дон Хуана скорее можно принять за Лепорелло, по причине ничтожного выражения лица, а на второй лицо прекрасной черемиски совсем не прекра­сно. На картинке г. Ладюрнер к статье Д. В. Давыдова очень не­удачно сделаны лица обоих императоров. Из трех картинок г. Зеленцова к «Мулле-Нуру», к статье г. Зотова и к «Дурочке» г. По­левого нам нравится только последняя, которую можно назвать превосходною. Прекрасно нарисована картинка г. Демидова к пьесе г. Свиньина; еще больше нравится нам картинка г. Дезарно к пьесе г. Кукольника. К лучшим принадлежит и картинка г. Сапожникова к повести князя Шаховского. Выгравированы они все бесподобно. Из портретов — г. Кукольника превосходен; Пушкина очень неудачен; лицу г. Полевого придано слишком идеальное выражение. Портрет Рафаила Михайловича 14 невольно приводит в умиление душу зрителя...

В заключение скажем, что со стороны издателя долг перед публикою выполнен честно и добросовестно. Вы платите двадцать пять рублей за книгу, в которой одни картинки и портреты, если каждую вещь класть по пяти рублей, что было бы очень недоро­гой ценой, стоят сто рублей! А четырнадцать статей, которые со­ставляют книгу в пятьдесят два листа и из которых некоторые прекрасны (не говоря уже о «Каменном госте», за которого од­ного не дорого заплатить 25 рублей),— все это дается как бы в придачу, даром. Дешевизна неслыханная! Честь и слава г. Смирдину! — его умная, благонамеренная деятельность дает жизнь книжной производительности, а следовательно, и литературе.

 

406



* размер полулиста (лат.). — Ред.

** четвертая доля листа (лат.). — Ред.

* Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает!.. (франц.).— Ред.

 

* Последняя фраза по-стрелецки сказана. Стрельцы до Петра Великого именно так объяснялись, особенно когда дело шло о любви, в которой они были большие теоретики...