ОБЩАЯ РЕТОРИКА, Н. КОШАНСКОГО. Издание шестое. С.-П-бург. В тип. минист. внутр. дел. 1839. В 8-ю д. л. 130 стр.

Теория словесных наук доселе играет странную роль в рус­ской литературе. Мы все ощущаем крайнюю необходимость в ру­ководстве, в котором заключалось бы хорошее, систематическое изложение законов мысли и чувства относительно выражения в формах языка вообще и в формах языка русского в особенности. Но можно сказать утвердительно, что у нас до сих пор нет ни од­ной порядочной учебной книги, которая удовлетворяла бы этой необходимости и которую составить тем труднее, что обработыванием теории отечественной словесности могут заняться одни русские, между тем как систематические изложения большой час­ти остальных наук приготовляются для нас всею образованною Европой. Все учебники русской словесности или неполны и недоста­точны, или основаны на ложных началах и близоруких взглядах; там вы иногда найдете и учение о хриях¹ и способы изобретения мыслей, и мнимые правила, как писать речи и письма, историю и путешествия — все поверья Лагарпа, Гензия и товарищей. В пределы науки, которую мы, по старой привычке, еще не от­стали называть «риторикою» или «реторикою», в нынешнем ее виде, входят материалы, принадлежащие к областям многих дру­гих наук, а между тем мы не находим в ней того, о чем именно и следовало бы говорить в теории словесности. Здание этой науки утверждается у нас на таком рухлом основании, начала логиче­ские и эстетические перемешаны в ней с догматами языка в таком хаосе, что всякий мало-мальски сметливый и образованный препо­даватель видит всю бесполезность нынешней теории в приложе­нии ее к практике. Главная ошибка наших теоретиков состоит в том, что они в своих системах, излагая законы словесных произ­ведений, не умели порядочно отделить внутренней их стороны от внешней, идеи от формы, и, таким образом, в состав их реторик входит и логика и теория изящного, не разграниченные между собою никакими ощутительными, точными пределами. Действи­тельно, все, что прежде в наших теориях словесности говорилось

473

о изобретении и расположении мыслей, о составе и расположении дидактических сочинений,— все это гораздо яснее и подробнее изложено в логике, особенно во второй ее части, называемой «систематикою» или «методологиею». Происхождение слога или лучше сказать, языка изящного и все учение об эстетических эле­ментах каждого словесного произведения рассматривается в тео­рии изящного. Логика и эстетика должны возвратить свою собст­венность, которую несправедливо и ко вреду самой себе похитила у них теория словесности; в удел сей последней останется только учение о слоге, составляющее предмет высшей, так сказать, при­кладной грамматики,— так здание реторики разрушится само со­бою. Наставнику словесности достанется еще много дела, если он даже передаст в другие руки преподавание логики и теории изящ­ного. Кроме грамматического изучения русского языка, он должен взглянуть на язык с исторической и догматической стороны его, изложить историю его развития, его преимущества и недостатки относительно к другим языкам, показать, в какой степени в надожественной живописи, и все свои положения подкрепить пристоящую эпоху способен он к выражению отвлеченных идей и хумерами, извлеченными из творений наших писателей. Напишите логику и теорию изящного в применении их к русскому языку и составьте хорошую теорию слога — вот за что будут вполне бла­годарны и учащие и учащиеся. Что, например, преподавалось в наших реторических курсах, изложенных по методе Эшенбурга или Гензия, Сульцера или Ломоносова, какую пользу мог извлечь из них ученик для практических своих упражнений в словесно­сти? Положим, он встречает первую главу, которою начинаются не­которые наши «Реторики»,— главу «О изобретении мыслей»(?!!). Здесь учащийся невольно должен подумать, что реторика — такая наука, которая доставит ему способы мыслить и писать обо всем, что он захочет, а схоластики с аристотелевскими loci com­munes * и действительно были такой веры. Эта глава принадле­жит к логике, которая, впрочем, не предлагает средств изобре­тать мысли (это была бы вопиющая нелепость), а только излагает законы, по которым ум действует. Потом следует другая глава: «О расположении мыслей»,— это принадлежность систематики или архитектоники, которая предлагает правила систематического построения науки и вообще только тех дидактических сочинений, которые подчиняются одним точным и строгим требованиям рас­судка. Между тем реторика говорит о расположении мыслей во всех прозаических произведениях и готова бесстыдно изложить нам законы, как мы должны располагать мысли, например, в жи­вописных путешествиях, в биографиях, в письмах... ведь это все прозаические сочинения! — Далее вы находите разделение прозаи­ческих сочинений на описательные, повествовательные, дидактические и ораторские. Это очень хорошо, но во второй части «Ре-

474

торики», называемой частного или прикладною, встречаете подразделение этих отделов на виды, и между прочим там гово­рится об истории.

Что тут вы будете делать? Если вы отделаетесь кратким оп­ределением истории, так ваша «Реторика» будет похожа на дет­ские энциклопедии, где излагаются краткие понятия о всех пауках и многих других предметах; а когда вы будете предлагать прави­ла как писать историю, то в состав вашей «Реторики» войдет целая, огромная, доселе еще мало обработанная наука, известная под именем теории истории. Отделение «О прозе ораторской» еще страннее. Не говоря уже о различных частях, на которые наши теоретики привыкли разделять ораторскую речь, вы тут найдете разные сентенции и правила, без толка и без разбора выхвачен­ные из Аристотеля, Цицерона и Квинтилиана, которые считали красноречие искусством, а не наукою и не думали (особенно по­следние) подводить его под какую-нибудь систему. Красноречие не то, что ныне: оно было тогда необходимым, повседневным, общеупотребительным ремеслом, и эти мыслители, действительно, оставили много мудрых наставлений и топких замечаний, кото­рыми может пользоваться оратор ex professio *, но из которых решительно нельзя построить теории, по крайней мере такой, какую предполагают создать наши систематики. Мало этого: сии последние излагают еще правила... как писать письма! Иначе, что же они говорят в одной из глав своей «Реторики» — «О пись­мах»? Здесь, не шутя, они научат вас, как писать к другу, к вель­може, к знатной даме... Это напоминает нам доброго немца, барона Книгге, написавшего целую теорию обращения с людьми!!.² За­гляните еще в отделение «Об изящном слоге». Не изложив в строгом, последовательном порядке высших начал изящного и своих основных понятий о красоте и проявлении ее в колорите языка, ретор обыкновенно оговаривается, что слово «изящный» есть плод дарования, а не науки, и вслед за тем на семи, на осьми страницах выставляет целые ряды фигур и тропов с объяснения­ми и примерами, извлеченными иногда из Карамзина и Пушкина, а иногда из Крашенинникова и Хераскова. Правда, объясняя уче­нику происхождение фигурального и символического языка, на­ставник может представить ему три-четыре примера; но для чего пугать учащегося и обременять его память грудою «единоначатий» и «прехождений», «метанимий» и «синекдох»? Неужели почтенный теоретик думает, что он в своем курсе изложил все возможные так называемые «фигуры и тропы»? Всех этих цветов языка, как и новых па в танцах, заметить и исчислить невозможно и многие новые фигуры или метафоры еще по сю пору не вы­сказаны и когда-нибудь сольются с пера талантливого писателя.

Но мы далеко бы переступили за пределы библиографической статьи, если бы стали излагать все недостатки, которые, по

475

нашему крайнему разумению, усматриваем в изданных доселе на Руси руководствах отечественной словесности. Спросим по сове­сти, много ли полезных правил из этих книжек почерпнули люди, которые хотели приложить к практике эти правила? Нет, теория прозы требует у нас значительной переработки.

«Общая реторика» г. Кошанского уже известна нашим чита­телям. Она вышла шестым изданием без всяких дополнений и перемен против первых пяти³.

476