112. Литературные пояснения. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Н. Греча. 34 (8).2
В апрельской книжке «Библиотеки для чтения» нынешнего года, в отделении «Литературная летопись», напечатана статья о новоизданных моих сочинениях, написанная умно, учтиво и с большим ко мне снисхождением. Имея все причины быть довольным ею и благодарить ее автора, считаю однако нужным сделать к ней примечания, которые кажутся мне не излишними и сверх того могут пояснить предмет, очень для
541
нас важный и любезный — свойства и требования милого нам языка русского.
Так начинается брошюрка г. Греча, и это начало дает понятие о ее содержании. Оно в самом деле двойное: г. Сенковский и русский язык разделяют в нем внимание читателя
Г-н Булгарин в биографии друга своего, Н. И. Греча 1 сказал о нем, что он «формально был избран петербургскими литераторами в редакторы „Библиотеки для чтения“». Г-н Сенковский возразил на это, что «„Библиотека для чтения“ никогда не издавалась от имени всех русских литераторов».2 В опровержение г. Сенковского, Николай Иванович ссылается на слова г. Булгарина, сказанные им печатно в 1833 г., что «г. Смирдин решился соединить всех литераторов в одном предприятии и с этою целию вознамерился издавать журнал „Библиотека для чтения”, сотрудниками которого согласились быть все русские писатели, все поэты и прозаики, приобретшие славу, известность или просто благоволение публики».3 Г-н Греч прибавляет к этому, что если бы в словах г. Булгарина заключалась неправда или преувеличение, то писатели не преминули бы тогда же возразить на это. С этим нельзя не согласиться. Далее г. Греч говорит, что, не будучи избран в редакторы формально, он принял предложение г. Смирдина надзирать за слогом и языком его журнала и, вместе с г. Сенковским, сделался его редактором. В феврале 1834 г. г. Сенковский отказался от звания редактора, и остался один г. Греч, который в свою очередь отказался от этого редакторства, сделавшись редактором «Энциклопедического лексикона». «Тогда,4 — говорит он, — исчезли и имена сотрудников с главного листа, между тем как в объявлениях о продолжении „Библиотеки” повторялось, что все прежние литераторы в ней участвуют. Тщетно некоторые из них объявляли, что давно уже прекратили всякое с нею сообщение...» Возражая г. Сенковскому на замечание, что г. Греч только слегка исправляет слог в статьях «Библиотеки для чтения», последний замечает, что он точно не позволял себе изменять мыслей автора, не дерзал ничего исключать, а тем менее навязывать своего, словом, переделывать или пародировать, а только исправлял слог, очищая его от барбаризмов, солецизмов и других жестоких грамматических ошибок. Мы, с своей стороны, такое уважение к чужому труду почитаем благородным качеством; но думаем, что г. Греч слишком увлекся своею мыслию. Почему не переделать статьи, если автор на это согласен? Без согласия же авторского и г. Сенковский, известный своею страстию переделывать чужие статьи, на это, вероятно, не решается: иначе кто же бы согласился помещать свои статьи в его журнале?
Г-н Булгарин сказал, что слог в первом году «Библиотеки
542
для чтения», во время редакторства Н. И. Греча, был как жемчуг: Николай Иванович, понимая цену такой похвалы, называет ее дружеским преувеличением или, говоря языком нынешних реформаторов, амикальною экзажерациею. Из булыжного камня, прибавляет он, жемчужины не выточишь — делано было, что можно.
Второй спорный пункт брошюрки заключается в отзыве г. Сенковского о слоге г. Греча в «Черной женщине», выраженном в следующих словах: «Язык в „Черной женщине”, по пристрастию автора к некоторым мертвым словам, может показаться теперь в глазах девяти десятых России несколько устарелым и даже диким». В ответ на это обвинение, г. Греч выписывает похвалы, которыми, назад тому четыре года, встретил г. Сенковский его роман: «приятный, светлый слог» (стр. 20); «прекрасные мысли, выраженные с очаровательною простотою» (там же); «заманчивость слога и содержания» (стр. 43); «страницы высокого красноречия» (стр. 44).1 Здесь г. Греч останавливается и с недоумением восклицает:
Теперь не прошло четырех лет, а уж этот самый приятный, светлый, очаровательный, заманчивый, красноречивый слог — обветшал и одичал! Итак, в русском языке произошли в это время важные перемены? Возникли новые оригинальные писатели и вытеснили прежних литераторов; появились книги, написанные слогом, который оставил далеко за собою слог писателей прежнего времени? Нет, ничего этого не бывало. В эти годы мы испытали одни утраты: писатели, содействовавшие более других к усовершению и обогащению языка, преждевременно сошли в могилу. Где же эти усовершенствования, это обновление русского языка?— Критик не заставляет нас долго томиться недоумением. С невыразимым простодушием сознательного гения он прямо говорит: «Это несчастие (обветшалость и одичание гречева слога), которому мы отчасти причиною».
Итак, дело дошло до вопроса о преобразовании русского языка г. Сенковским. Почитая дело русского языка близким к себе по многим отношениям, г. Греч решается окончательно исследовать вопрос о преобразовании, к чему и приступает следующим суждением о «Библиотеке для чтения»:
«Библиотека для чтения» есть бесспорно один из лучших наших журналов. В ней принимают участие многие хорошие писатели; в ней помещаются переводы прекрасных статей, ученых и литературных, из журналов иностранных; в ней есть полнота, разнообразие. Исправность ее выходаобратилась в пословицу. Жалуются на незанимательность многих статей, помещаемых вместо балласту, на цинизм и безвкусие некоторых мыслей, картин и выражений, на странные выходки против философии и учености германской, на беспрерывные насмешки и тупые эпиграммы, которыми испещряются даже ученые и сурьезные статьи. Но угодишь ли на всех; есть люди, есть читатели «Библиотеки», которым именно нравится то, что другие порицают. Действительный порок этого журнала, препятствующий ему решительно действовать на публику, заключается в дурном его слоге и варварском языке. Из этого, разумеется, должно исклюю-
543
чить помещаемые в «Библиотеке» статьи посторонних авторов, которые редакция коснуться не смеет. Оригинальные статьи «Библиотеки» кажутся дурными переводами с какого-то неизвестного нам языка. Слог в них шероховатый, грубый, тяжелый и до крайности неправильный. И между тем «Библиотека» (позвольте употреблять эту метонимию, для избежания собственных имен) громогласно объявляет, что она очищает язык русский, что она одна хорошо пишет по-русски, что русские писатели, старающиеся наблюдать в своих сочинениях чистоту, правильность, благородство гармонию,— несчастные, запоздалые, заблудившиеся странники в монгольских степях русского слова. И Карамзин, и Пушкин, и Державин, и Грибоедов — жалкие пигмеи пред великим Бароном Брамбеусом! Разберем это подробнее.
От этого г. Греч переходит к гонению, воздвигнутому г. Сенковским на сии и оные, говоря мимоходом, что это гонение отнюдь не новое, что оно уже было предпринимаемо слепыми поклонниками Карамзина, и до такой степени, что лет за сорок назад употреблять сии и оные — значило объявить себя человеком без вкуса. Затем следуют доказательства в пользу сих и оных.1
Остановимся на этом и выскажем, со всею искренностию, со всем беспристрастием к обеим спорящим сторонам, с которыми обеими мы несогласны, наше мнение. Начнем с нашего мнения о «Библиотеке для чтения», перейдем к реформе г. Сенковского и кончим сими и оными. Спор совсем не так маловажен, как думают.
Мы не хотим писать разбора или критики на «Библиотеку для чтения»: но мы хотим в нескольких словах выговорить наше мнение о ней, чтобы тем лучше решить вопрос о сих и оных, как это сделал и сам Н. И. Греч. По нашему мнению, «Библиотека для чтения» прежде всего журнал полезный, и мы от всей души желаем ей продолжения того же успеха у публики, которым она так заслуженно всегда пользовалась. Разнообразие и полнота содержания, аккуратный выход книжек, без сомнения, много способствуют ее успеху; но она одолжена им еще двум качествам, гораздо больше значительным и важнейшим, которые очень походят на недостатки и потому служат предметом жесточайших нападок и порицаний ее противников. Это — ее самобытность до односторонности и язык. Давно уже решено и не требует никаких доказательств то, что журнал должен иметь свой характер, свой образ мнений, свою, так сказать, личность вследствие мысли, которая служит основанием всех его действий.2 Беспристрастная абсолютность и универсальность вредит журналу, потому что без парциальности (partialite) он бесцветен, холоден, мертв. И у «Библиотеки для чтения» есть свой характер, потому что есть мысль, которую можно назвать положительностию в искусстве и в знании. Поэтому «Библиотека» непримиримый враг умозрения, философии. Повторяем:
544
это не порок, а достоинство. Представляя собою, в этом отношении, диаметральную противоположность редактору «Библиотеки», мы тем более уважаем этот журнал. Без разности и противоположности во мнениях не было бы ни жизни, ни движения, ни прогресса. Во всякой мысли, во всяком учении есть своя сторона истины, и всё благо, всё добро! Пусть думает всякий, как хочет; простор и уважение всем мнениям, всем учениям! Дорога мысли широка; пусть всякий идет своей дорогой, не зацепляя других; пусть всякий развивает свои понятия, уважая чужой образ мыслей, хотя бы и не разделял его. Есть большая разница между самобытностию и задорливою односторонностию, которая не столько хочет заставить себя слушать, сколько хочет заставить замолчать других. Итак, у «Библиотеки для чтения» есть свой оригинальный образ мыслей, которым проникнута всякая статья ее, всякая строка, который составляет главную ее силу и опору. Эмпиризм не сухой и пошлый, но проникнутый жизнию мысли есть душа этого журнала. И повторяем: потому самому, что мы почитаем себя поборниками совершенно противоположного учения, потому самому и интересен для нас этот эмпирический журнал: в нем есть своя сторона истины, следовательно, своя действительность. Но что составляет его главное достоинство, то самое составляет и его главный недостаток: парциальная односторонность доводит его до крайней нетерпимости. Проповедуя уважение к чужому мнению, «Библиотека» не уважает решительно ничьего мнения. Ни всемирная слава, ни европейский авторитет, ни заслуги, ни ученость — ничто не защита от ее ожесточенных нападок. Она не постыдилась унизиться до брани против Велланского, почтенного старца, славного своею глубокою ученостию — плодом деятельной жизни, посвященной служению истине. Шеллинг и Гегель в ее глазах не больше, как шарлатаны или много-много, если сильные умы, помешавшиеся на сумасбродных идеях.1 И всё оттого, что эти люди не эмпирики, а рациональные мыслители, которые, сверх того, не только не верят «Библиотеке», но и не читают ее. Что делать? — истина и заблуждение так близко граничат друг с другом в делах человеческих, что часто одно необходимо предполагает другое! Ограниченность есть условие всякой силы!..
Другое достоинство «Библиотеки для чтения» — это ее язык. Н. И. Греч в своей брошюрке выписывает из журнала г. Сенковского фразы, которые грешат против духа русского языка и часто против основных правил русского синтаксиса, и на этом основывает свои доказательства, что редактор «Библиотеки» не умеет писать по-русски и не совершенствует, не преобразовывает, а только портит наш прекрасный язык. Это кажется нам преувеличенным. У какого писателя не найдете вы
545
обмолвок против языка, особенно при срочной журнальной работе, и тем более у такого, который пишет не на своем родном: языке? Что касается собственно до меня, то, очень хорошо видясам много таких обмолвок, и очень важных, я в то же время во всех статьях «Библиотеки для чтения» вижу какую-то легкость, разговорность, так что иногда невольно увлекаюсь чтением статей даже по части сельского хозяйства, которые нисколько не могут меня интересовать своим содержанием. И очень многие согласны со мною в этом. Да, можно сказать смело,— и почему же не сказать! — всякому свое! —можно сказать смело, что г. Сенковский сделал значительный переворот в русском языке; это его неотъемлемая заслуга. Как все реформаторы, он увлекся односторонностию и вдался в крайность. Изгнавши,— да, изгнавши (сам г. Греч признается, что к сожалению, увлеклись этим потоком и молодые люди с талантом) из языка разговорного, общественного, так сказать, комнатного, сии и оные, он хочет совсем изгнать их из языка русского, равно как и слова: объемлющий, злато, младой, очи, ланиты, уста, чело, рамена, стопы и пр. Увлекшись своею мыслию, он не хочет видеть, что слог в самом деле не один, что самый драматический язык, выражая потрясенное состояние души, разнится от простого разговорного языка, равно как драматический язык необходимо разнится от языка проповеди. Не говорим уже о различии стихотворного языка от прозаического.
Но в любви юноши соединялось всё святое и прекрасное человека; ее роскошным огнем жила жизнь его, как блестящий, благоухающий алоэс под опалою солнца; юноше были родными те минуты, когда над мыслию проходит дыхание бурно: те минуты, в которые живут века; когда ангелы присутствуют таинству души человеческой и зародыши будущих поколений со страхом внимают решению судьбы своей.*
Не правда ли, что это превосходный отрывок высокого, поэтического красноречия, хотя между тем таким языком и никто не говорит?
И день настал. Встает с одра
Мазепа, сей страдалец хилый,
Сей труп живой, еще вчера
Стонавший слабо над могилой.2
Или:
Сей остальной из стаи славной
Екатерининских орлов!3
Здесь слово сей незаменимо, и этот, если бы оно и подошло под меру стиха, только бы всё испортило. Но вот и еще пример:
* Из пьесы кн. Одоевского «Насмешка мертвого».1
546
И знойный остров заточенья
Полночный парус посетит,
И путник слово примиренья
На оном камне начертит,1 ипр.
В последнем стихе слово «этом» подошло бы даже и под метр; но тысячи этих не заменили бы здесь одного оного; это так, потому что так, как говорит г. Греч.2 Есть вещи, о которых трудно спорить, которые не поддаются мысли, когда чувство молчит. И на сии и оные в стихах могут решаться только истинные поэты: их поэтический инстинкт всегда и безошибочно покажет им не возможность, но необходимость употребления этих слов там, где есть эта необходимость. Но сии и оные, употребляемые в прозе, хотя бы то было и прозе самого Пушкина,— доказывают или предубеждение и желание делать вопреки не истине, а человеку, который сказал истину, или неумение управиться с языком. Конечно, отрадно и умилительно для души прочесть на воротах дома: «Сей дом отдается внаймы, с сараями и без оных», но ведь это слог дворников. Мы никак не можем понять, почему сей, которым начинается история Карамзина, не может быть заменено словом этот, как утверждает г. Греч.
Нет, почтеннейший Николай Иванович, что ни говорите, а нельзя отринуть важного и сильного влияния «Библиотеки» на русский язык. Если она ошибается, думая, что богословские и философские истины должны излагаться таким же языком, как статьи о сельском хозяйстве и ее «Литературная летопись», то она права, доказывая, что в романе, повести, журнальной статье сии и оные никуда не годятся и что изгнание их из общественного языка должно служить к его гибкости, заставив искать новых оборотов, которые помогут обойтись без книжных слов. Вы сами говорите, что этим словам не может быть места в комедиях, в повестях, подражающих изустному рассказу, в разговорах, в дружеских письмах и т. п.; теперь и не одни вы говорите, теперь это все говорят; но кто причиною, что это теперь все говорят? Вы говорите, что слово сей должно быть терпимо в книгах исторического и дидактического содержания, в деловых бумагах; а почему? Разве дух такого рода сочинений требует этого; разве в них живое слово этот слабее, сбивчивее, темнее выражает мысль, и разве оно в них страннее, диче, нежели книжное слово сей? Нам кажется, что в этом случае простое, непосредственное чувство лучше всего решает вопрос: как-то неловко произнести это слово, читая книгу, когда его нельзя без смеху произнести, говоря.
Вы называете сей и оный местоимениями — а по какому праву? Уважаем ваше глубокое знание духа и свойств русского
547
языка, ваши важные заслуги по этой части, но на слово не поверим вам. Местоимение заменяет имя и потому может быть подлежащим в речи, не заставляя подразумевать при себе имени, но заставляя подразумевать за себя имя; но сей и оный равно как тот и этот, всегда имеют при себе имя, которое, определяют собою или заставляют его подразумевать при себе. Очевидно, что это слова определительные.1 Вы говорите еще, что оный необходимо для различения в именительном и винительных падежах имен, предметов личных и неодушевленных и что оное в этом случае не может быть заменено его;— прекрасно, но если никто не прибегает к этому средству для ясности? Вольно’, отвечаете вы. Нет, не вольно’, а невольно, возражаем мы вам: филологи, грамматики и литераторы не творят языка, а только сознают его законы и приводят их в ясность; язык творится сам собою, и даже не народом, а из народа.
Не говоря о слоге, посмотрите, что у нас делается в правописании, которое у всякого журнала, почти у всякой книги свое. Что это значит? То, что язык еще не установился ни в каком отношении. И где же ему установиться, когда у нас пишут уже давно, а говорить только еще начинают? Без живого участия общества одни литераторы не сделают всего, а общество наше по-французски знает лучше, чем по-русски. Но самая разноголосица в орфографии показывает уже движение единства. Нелепые попытки уничтожатся сами собою, а удачные, в духе языка сделанные нововведения удержатся и примутся всеми. Поэтому кому какое дело до других; пусть всякий пишет, как признает за лучшее. Но вот факт: давно ли произошла эта разноголосица в орфографии? И вот другой факт: в этой разноголосице уже не начинается ли какое-то единогласие, т. е. уже не приняты ли некоторые правила всеми без исключения? И вот еще третий факт: в новом издании ваших сочинений, почтеннейший Николай Иванович, нет ли в орфографии значительных против прежнего изменений? Кажется, что есть? — справьтесь-ко. А кто причиною этого изменения в правилах орфографии, со стороны опытного учителя русского языка? — предоставляю вам самим загадать...
Брошюрка г. Греча есть образец сильной, энергической и в то же время благородной полемики. Увлекаясь иногда пристрастием, автор говорит много и истинного, глубоко верного о языке вообще и русском в особенности. Советуем всем молодым людям читать его брошюрку, а для доказательства, что наш совет полезен, выписываем из нее еще отрывок.
Только тот из писателей может подвинуть язык, кто им обладает в совершенстве, кто всосал его с молоком матери, кто на этом языке думает, кого другой язык не смущает и не сбивает с толку. И этот писатель тогда только будет успешно действовать на язык, когда он, как мы выше ска-
548
зали, напишет творения, и по содержанию своему достойные перейти в потомство. Так действовали в свое время и действуют на свой язык Кантемир, Ломоносов, Державин, Карамзин, Озеров, Грибоедов, Пушкин, Жуковский. В них творчество соединялось с совершенным знанием языка, знанием не приобретенным, не вычитанным, не нахватанным, а врожденным, воспитанным с ними самими.
Всякий язык состоит из трех частей. Первая часть, материальная, есть данное ему количество слов, предмет лексикографии. Вторая, формальная,— окончания, изменения, сочетания данных слов, дело грамматики. Третья часть есть духовная, метафизика языка, дух его, органическая его жизнь, неосязаемое, невидимое, таинственное наследие народа. Вы можете выучить все слова языка, можете знать все его формы, всегдашние и неизменяющиеся, но при всем том не будете в состоянии выражаться этим языком, если не вникнете в дух его. В первых двух отношениях ямогу сказать вам: «Это слово не употребительно; посмотрите, его нет в лексиконе; изберите, вот это» или: «Это окончание неправильно на основании такого-то параграфа грамматики; напишите вот так». В третьем — нет доказательств печатных. Это дух, страсть, любовь. Это так, потому что так...
Да, это сильно, энергически, даже красноречиво. Тут вы видите человека, вошедшего в свою сферу, живо затронутого в том, что составляет сущность, действительность его жизни.
Несправедливо было бы требовать у «Библиотеки» строгого отчета о языке в последнем его отношении. Мы с нею не поняли бы друг друга.
Так заключает Греч свои мысли о языке, и это отчасти справедливо; но тем более чести иноплеменнику, который до того успел в чуждом ему языке, что почел себя вправе (хотя и преувеличенно, но не совсем безосновательно) объявить себя его преобразователем.
«Не требуем,— говорит Греч в конце своей брошюрки,— не требуем, чтоб директор „Библиотеки” и его сотрудники писали лучше, чище, правильнее: всяк пишет, как может, но можем требовать, чтобы этот варварский язык не был называем образцовым и обработанным; чтоб в „Библиотеке для чтения” не осыпали насмешками, не оскорбляли гордым презрением тех из русских писателей, которые не поклоняются златому тельцу Барона Брамбеуса». Требование справедливое! — прибавим мы от себя. В самом деле, если бы г. Сенковский имел и оказывал побольше внимания и уважения к чужому мнению и чужой личности, если бы он не вдавался в исключительную односторонность и не делал часто шуму из пустяков, т. е. из каких-нибудь сих и оных, попавшихся ему в плохой книжонке, и не лишал хорошего сочинения заслуженной хвалы только за сии и оные, то его справедливые и дельные мысли о преобразовании русского языка были бы приняты всеми с большим уважением. Фанатизм, в чем бы то ни было, сам себе вредит. Впрочем, истина не замедлит отделиться от лжи, и потому — всё хорошо, господа!..
549