<РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ, МАРТ — МАЙ 1841 г.>
10. На сон грядущий. Отрывки из вседневной жизни. Сочинение графа В. А. Соллогуба. Санкт-Петербург. 1841. В Гуттенберговой типографии. В 8-ю д. л. 428 стр.1
Как отрадно посреди различною хлама, описанием и взвешиванием которого поневоле должна заниматься наша «Библиографическая хроника», встретить книгу, не принадлежащую ни к журнальным, ни к книгопродавческим спекуляциям, — книгу, которой автор не собирал денег на подписку за 18 неизданных томов, не объявлял своих претензий на звание дворецкого в русской литературе, не писал похвал самому себе на татарско-белорусском наречии, — но в которой находите просто ум, талант и изящество!2
Душа отдыхает при взгляде на одну наружную форму этой книги: здесь вы встретите имена людей, всеми уважаемых; вы видите себя в кругу хорошего общества; вы уверены, что ничто не оскорбит чувства приличия, что не встретите дальновидных расчетов на легковерие публики, ни горячего заступничества за товарищей; вы спокойны, — эту книгу можно читать без перчаток.
Начав читать ее, вы увлекаетесь занимательностию содержания, живостию красок, изяществом рассказа. Вы замечаете в этом ряду повестей не вялое, безжизненное повторение одного и того же, которым промышляют писаки, по обстоятельствам сделавшиеся сочинителями романов, трагедий, историй, чего угодно, только было бы не в убыток,3 — нет, вы видите в этой книге то, что всегда почитается признаком истинного дарования, — видите, что каждая повесть молодого писателя — новый шаг вперед и что с каждым шагом его дарование мужает и укрепляется.
Первая повесть, «Три жениха», отличается в особенности живым изображением провинциального быта. Содержание ее не запутано; несколько смешных портретов счастливо очерчено; вы дочитываете до конца и жалеете, зачем в такой тесной
153
раме сжата эта картина. — Вторая повесть представляет картину немецкого городка и разгульный студенческий быт. Та наблюдательность, те же небрежные, но счастливые очерки; однако здесь уже не одна смешная сторона жизни, здесь мимоходом прорывается и глубокое чувство.1 — «Сережа» переносит вас в круг светского общества. Здесь почти одно действующее лицо, петербургский молодой человек, который не знает куда девать свое время и сердце; но в изобретении этого характера более глубины, нежели с первого взгляда кажется по шутливому, небрежному тону, которым написана повесть; характер этот был бы достоин более подробного развития; в нем схвачены на лету основные черты физиономии молодых людей нового поколения, которые — уже ни Онегин, ни граф Нулин... Граф Соллогуб первый перенес в литературный мир эту новую породу романических характеров и, как ботанист, открывший новое растение, может смело поставить при имени «Сережи»: mihi.* Неожиданность развязки этой повести показывает в авторе уже большую опытность в расположении частей рассказа.
Приступаем к другим повестям, которые относятся, как кажется, ко второму периоду литературной жизни автора. Всем памятно впечатление, произведенное на читателей «Историею двух калош», когда эта повесть в первый раз была напечатана в 1-й книжке «Отечественных записок» 1839 года. По нашему мнению, она принадлежит к лучшим повестям, когда-либо написанным на русском языке. Естественность и вместе оригинальность завязки, искусно протянутая нить рассказа, всё более и более раздражающая любопытство читателя, верность в изобретении и изображении характеров, наконец, изящество слога — всё это вместе оправдывает наше мнение. В «Истории двух калош» уж не заметно прежней небрежности; но более тщательная обработка подробностей нисколько не повредила живости и естественности слога. Здесь нет ни одного лишнего характера, ни одного ненужного для повести описания. Сапожных дел мастер Иоганн-Петер-Аугуст-Мария Мюллер, надворный советник Федоренко, органист Шульц, княгиня, покровительница музыканта, даже настройщик, — все эти лица изображены мастерски, каждое имеет только те чувства, только те мысли, которые оно может иметь, каждое говорит тем языком, которым должно говорить. Эта тайна известна немногим из наших романистов и драматистов. В большей части произведений сих господ, которые вытягиваются нелитературными журналами в длину и ширину, можно переме-
* мое (латин.).— Ред.
154
шать речи всех действующих лиц, вынимать любую наугад —выйдетодно и то же.1
В «Истории двух калош» замечательно искусство, с которым автор умел говорить о предмете, не совсем, так сказать, литературном, какова калоша, — говорить с непринужденностию, с приличной шуткой. Можно поручиться, что такой предмет был бы камнем преткновения для «калоши», как говорит граф Соллогуб, «сардонической, наблюдающей все нравы без исключения, даже нравы тех гостиных, куда ее не пускают». Кстати заметим, что критик «Северной пчелы» очень серьезно доказывал, что непременно надобно писать галоши, а не калоши. Поздравляем с находкою! Если б эти господа ограничивались только такого рода замечаниями и наблюдениями, мы не так горевали бы об участи нашей журналистики; но не будем мешать похождениям этих господ по русской азбуке: может быть, они когда-нибудь в ней чему и научатся; подождем, потерпим...2
«Большой свет, повесть в двух танцах», хотя менее предыдущей оригинальна по своей завязке, но весьма занимательна по тщательной, окончательной обделке характера. Впрочем, характер Сафьева, весьма замечательный и новый по изобретению, нам кажется, слишком преувеличен. Его постоянное мщение графине, мы думаем, продолжается слишком долго. Сверх того, напрасно скрыта от читателя другая половина этого характера: любопытно было бы изобразить, что мыслит и чувствует этот загадочный человек, когда он не играет комедии. Его поступки изменяют той промышленной и эгоистической маске, которую он на себя надевает: любопытно было бы знать, каким образом эта маска, носимая с таким постоянством, действует на внутреннее состояние его души; любопытно было бы знать печали и страдания, которые испытывает человек, обрекший себя на такое душевное одиночество, который старается себя убедить, что он не верит сочувствию с другими людьми, не верит собственной возвышенности духа. Характеру Сафьева тесно в повести: он может быть предметом весьма занимательного и большого романа. Мы весьма желали бы, чтоб автор «Большого света» подарил нас таким произведением: в нем удобно и кстати могут быть исследованы все стихии нашего века, этого чудного борения вольтеровской насмешки и английского материализма с идеальными, возвышенными порывами поэтов и мыслителей.
Но да не примут читатели нашей искренней похвалы за пристрастие к сотруднику; напротив, мы будем строги к молодому автору... Оставляем в стороне опечатки на поживу людей, которые без того не имели бы насущного хлеба (им будет чем поживиться, ибо на эти опечатки не поскупился корректор до такои степени, что на 408 странице, вместо слова, которое,
155
вероятно, должно быть: двапротивника,напечатано: дваизбранные,отчего фраза потеряла смысл); но заметим опечатки другого рода, в которых виноват уже не корректор. Например стр. 64: «часто сходился я слюдьми сдушой благородной, с светлым умом»; в этой фразе — странная двусмысленность, которой можно было избежать, употребив прекрасный, лишь русскому языку свойственный оборот: «души благородной, ума светлого», как, например, мужсоветау Пушкина.1
На стр. 89 слово «поминала» употреблено вместо «помнила» или «вспомнила». На стр. 103 употреблены два глагола в разных временах: «подпирала — устремились». На стр. 354 вместо «по мнению света», точнее, по смыслу фразы, было бы сказать: «в мнении света». На стр. 368: «так, как говорил я, прошло два года», не хорошо! На стр. 375: «опять заблуждение одно от него отлетело», неправильная расстановка слов; впрочем, может быть, здесь и опечатка...
Мы могли бы набрать с десяток таких обмолвок; правда, они безделица, но зачем при таком уменьи владеть языком, при такой естественной гибкости слога, зачем, повторяем, даря публику прекрасным подарком, не уничтожить этих небрежностей и давать повод незваным гостям в нашей литературе цепляться за эти небрежности и питать ими свое корректурное тщеславие, которое сим господам заменяет все возможные таланты и сведения?..2 Мы уверены, что автор отделается от этих небрежностей при втором издании своей книги, в необходимости которого невозможно сомневаться.
Объем библиографической статьи не позволяет нам ни рассказать содержания повестей, ни обратить внимание на многие и многие страницы, блестящие неподдельным, непринужденным остроумием, к которому не приучили нас наши романисты, — на другие страницы, отличающиеся истинным, высоким красноречием, — на целые сцены, одушевленные глубоким чувством и верною наблюдательностию. Прочтите, например, сцену бала (193 по 200 стр.), сцену концерта (213 по 217), сцену похорон княгини (242 по 248), сцену в церкви (157 по 161) или последние главы «Большого света» (стр. 410 по 428). Прочтите небольшое письмо любовника, этот камень преткновения для обыкновенных романистов (стр. 224):
Генриетта! Я был на краю гроба: зачем удержали вы меня? К чему воспоминания? Они — насмешка над настоящим. Забудьте меня! Я не тот, что был: вы не узнаете меня. Теперь я нищий, совершенно нищий — нищий достоянием, нищий твердостью, нищий мыслию и чувством. 0дно сокровище храню я еще в душе моей: это любовь к вам, моя Генриетта, — это любовь к тебе, моя невеста. Я унесу ее с собой... Настанет жизнь, где наши жизни сольются в одном солнечном луче. Тогда мы будем счастливы… Прощайте!3
156
Это письмо в несколько строк, но оно требовало больше таланта и знания человеческого сердца, нежели составление целой повести. Хотите ли сцену в другом роде (стр. 372 и 373).
Всех более надоел ему маленький франтик с мужицкой прической, с цепочкой, с лорнетом, который не давал ему покоя
— А! bonjour,* очень рад вас здесь встретить. Мы в театре очень часто видимся. Кто вам больше нравится: Allan** или Taglioni?*** Вообразите, я видел пятнадцать раз сряду «Гитану». Я всегда во французском театре. Что делать?.. Люблю Allan; нас в театре несколько человек всегда вместе — Петруша, Ваня... Вы знаете Петрушу, графа Петра В., и Ваню князя Ивана? Славные ребята! Я с ними неразлучен. Обедаем каждый день почти вместе у Кулона или у Legrand.**** Как по-вашему, кто лучше, Legrand или Coulon?***** Хорош Legrand! Дорог, нечего сказать а мастер своего дела! — Вы много ездите в свет, слышал я. — Скажите, пожалуйста, ет ву каню авек ле Чуфырин э ле Курмицын? 1 — Нет. — Жалко! Очень у них весело! Уж не такие вечера, — продолжал он, наклонясь на ухо Леонина и улыбаясь лукаво, — уж не такие вечера, как здесь, почище, гораздо почище. В комнатах освещено прекрасно, а за ужином не подают чорт знает что. Курмицыны долго были за границей и живут совершенно на иностранный genre.****** Славные вечера! Я очень хорош в доме. Хотите, я вас представлю? Я с ними очень дружен... 2
Не правда ли, что вы встречали этого франтика? Непременно встречали! Он живой перед вами. Уверяем автора, что его господин йет ву каню войдет в пословицу и останется вечным... как бишь это называется, типом что ли? — в истории наших нравов.
Не желая предупреждать любопытства читателей, мы выписали здесь небольшие отдельные строки; но повести графа Соллогуба производят наибольшее впечатление в своей целости, а остроумная его наблюдательность усыпала их такими неожиданными и тонкими подробностями, которые не пере-носимы в критику. Нельзя не подивиться, как хорошо известны молодому писателю все классы нашего общества: и большой свет, и быт поселян, и средний класс, и жизнь немцев, и студенческий быт, и провинциальные обычаи, — и, что всего важнее, все рассказы его согреты теплым чувством любви и проникнуты благородством мыслей; здесь тайна того сочувствия с читателями, которого никогда не постигнут люди, думающие, что можно писать без вдохновения, даже без убеждения, и что в искусстве, как в ремесле: стоит только набить руку, чтоб попасть в литераторы.
* здравствуйте (франц.).— Ред.
** Аллан (франц.).— Ред.
*** Тальони (шпал.).— Ред.
**** Леграна (франц.).— Ред.
***** Кулон (франц.).— Ред.
****** лад (франц.).— Ред.
157
Оканчивая статью, мы не можем не принести жертвы промышленному духу нашего времени. Вспоминая хорошие повести, у нас существующие, мы нашли, что русская литература нашего времени не совсем бедна ими, и потому думаем, что тот затеял бы хорошее дело, кто собрал бы в одну книгу все повести доныне изданные особо или рассеянные по журналам: Пушкина, Гоголя, Лермонтова, князя Одоевского, графа Соллогуба, Даля, Павлова, псевдонима А.Н.,1 Панаева, Гребенки и других. Такое собрание необходимо имело бы успех в России и послужило бы пособием для иностранцев, которые с недавнего времени так прилежно занимаются русскою литературою и которые, будучи обмануты пышными объявлениями литературных спекулянтов, принимаются за переводы изделий, нисколько не достойных этой чести и только поселяющих весьма странное мнение о нашей литературе на чужой стороне, где не могут быть известны все домашние сделки наших чернильных витязей.2
11. О России в царствование Алексия Михайловича.Современное сочинение Григорья Кошихина. Санкт-Петербург. В типографии Э. Праца. 1840. В 4-ю д. л. XVI и 160 стр. 3
Этот драгоценный памятник старины, о выходе которого в свет мы уже извещали читателей, подробно рассмотрен в этой же книжке нашего журнала, в отделе «Критики».4
12. Таблица складов для употребления в детских приютах. Санкт-Петербург. 1841.5
Это не книга, а лист бумаги, напечатанный только с одной стороны; но этот лист важнее многих книг. Чем дело кажется легче, тем оно в сущности бывает труднее. И действительно, что, повидимому, легче, как выучиться грамоте? Но, читатели, едва ли кто из вас не содрогается, вспомнив о той нестерпимой скуке, о той нравственной пытке, которыми был омрачен, по крайней мере, один год из вашего светлого младенчества! Очевидно, учиться читать скучно и трудно не от чего другого, как от того, что не умеют учить читать. Посему всякое улучшение методы учения, облегчающее и учащегося и учащего, должно возбуждать полное внимание и полную благодарность. Автор «Таблицы», о которой мы говорим, приобрел полное право на внимание и благодарность учащейся и учащей части публики. При первом взгляде на этот лист, приходит в голову стих Крылова:
158
А ларчик просто открывался!1
Нo в том-то и заслуга неизвестного составителя «Таблицы», что он просто открыл то, над чем так бесплодно и до поту чела мудрили другие. Обыкновенно у нас после азбуки учат складам: бра, ври, вжи, вздры и тому подобным «славностям», как говорит один юморист, прославившийся своим талантом на тюменской ярмарке между чумаками и жидами.2 Новая метода неизвестного составителя «Таблицы складов» состоит в том, что все склады у него суть слова или речения, а не бессмысленное сочетание полуживотных звуков; потом они расположены у него по алфавиту и притом так, что в каждом слове нет ни одной буквы, которая не была бы употреблена прежде. Как бы хорошо было, если б этот лист превратился в миллионы книжек, которые бы продавались по три копейки серебром, чтоб ими мог пользоваться даже черный класс народа! Советуем всем, имеющим нужду в обучении грамоте, воспользоваться этим прекрасным изобретением: уверяем их, что они и себя облегчат этою «Таблицею» и тех, кого доведется учить им. Мы слышали, что употребление этой таблицы в петербургских детских приютах успехом своим превзошло все ожидания.
13. Душенька, древняя повесть И. Богдановича. Издание конторы привилегированной типографии Е. Фишера, в Санкт-Петербурге. Санкт-Петербург. 1841. В 12-ю д. л. 78 стр.3
«Душенька» имела в свое время успех чрезвычайный, едва ли еще не высший, чем трагедии Сумарокова, комедии Фонвизина, оды Державина, «Россиада» Хераскова. Пастушеская свирель Богдановича очаровала слух современников сильнее труб и литавр эпических поэм и торжественных од; миртовый венок его был обольстительнее лавровых венков наших Гомеров и Пиндаров того времени. До появления в свет «Руслана и Людмилы» наша литература не представляет ничего похожего на такой блестящий триумф, если исключить успех «Бедной Лизы» Карамзина. Все поэтические знаменитости пустились писать надписи к портрету счастливого певца «Душеньки», а когда он умер, — эпитафии на его гробе. Один Дмитриев, в свое время поэтическая знаменитость первой величины, написал три такие эпитафии; вот они:
I
Привесьте к урне сей, о грации! венец:
Здесь Богданович спит, любимый ваш певец.
159
ΙΙ
В спокойствии, в мечтах текли его все лета,
Но он внимаем был владычицей полсвета,
И в памяти его Россия сохранит.
Сын Феба! возгордись: здесь муз любимец спит.
ΙΙΙ
На урну преклонясь вечернею порою,
Амур невидимо здесь часто слезы льет,
И мыслит, отягчен тоскою,
Кто Душеньку теперь так мило воспоет?
Кажется, родной брат Богдановича написал следующее, славное в свое время двоестишие к творцу «Душеньки»:
Зефир ему перо из крыл своих давал,
Амур водил пером, он «Душеньку» писал.1
Батюшков воспел Богдановича в своем прекрасном послании к Жуковскому «Мои пенаты», вместе с другими знаменитостями русской литературы:
За ними Сильф прекрасный,
Воспитанник Харит,
На цитре сладкогласной
О Душеньке бренчит;
Мелецкого с собою
Улыбкою зовет
И с ним, рука с рукою,
Гимн радости поет.
Карамзин написал разбор «Душеньки», в котором силился доказать, что Богданович победил Лафонтена,2 забыв, что сказка Лафонтена если писана и прозою, то прозою изящною, на языке уже установившемся, без усечений, без насильственных ударений, что у Лафонтена есть и наивность, и остроумие, и грация, столь сродственные французскому гению.
Что же такое в самом-то деле эта препрославленная, эта пресловутая «Душенька»? — Да ничего, ровно ничего: сказка, написанная тяжелыми стихами, с усеченными прилагательными, натянутыми ударениями, часто с полубогатыми и бедными рифмами, сказка, лишенная всякой поэзии, совершенно чуждая игривости, грации, остроумия. Правда, автор ее претендовал и на поэзию, и на грацию, и на остроумную наивность, или наивное остроумие; но всё это у него поддельно, тяжело
160
грубо часто безвкусно иплоско. Выпишем для примера хоть то место, где Душенька подходит к спящему Амуру, с светильникомв руке и с мечом под полою:
Тогда царевна осторожно,
Встает толь тихо как возможно,
И низу, по тропе златой,
Едва касаяся пятой,
Выходит в некий покой,
Где многие от глаз преграды
Скрывали меч и свет лампады.
Потом с лампадою в руках,
Идет назад, на всякий страх,
И с воображением печальным,
Скрывает меч под платьем спальным;
Идет, и медлит на пути,
И ускоряет вдруг ступени,
И собственной боится тени,
Боится змея там найти.
Меж тем в чертог супружний входит
Но кто представился ей там?
Кого она в одре находит?
То был... но кто?.. Амур был сам.
Сей бог, властитель всей натуры,
Кому покорны все амуры.
Он в крепком сне, почти нагой,
Лежал, раскинувшись в постеле,
Покрыт тончайшей пеленой,
Котора сдвинулась долой,
И частью лишь была на теле.
Склонив лицо ко стороне,
Простерши руки обоюду,
Казалось будто бы во сне
Он Душеньку искал повсюду.
Румянец розы на щеках,
Рассыпанный поверх лилеи,
И белы кудри в трех рядах,
Вьючись вокруг белейшей шеи,
И склад, и нежность всех частей,
В виду, во всей красе своей,
Иль кои крылися от вида,
Могли унизить Аонида,
За коим некогда, влюбясь,
Сама Венера, в дождь и в грязь,
Бежала в дикие пустыни,
Сложив величество богини.
11 В. Г. Белинский, т. V
161
Таков открылся бог Амур,
Таков иль был тому подобен,
Прекрасен, бел и белокур,
Хорош, пригож, к любви способен
Но в мыслях вольных без препятств.
За сими краткими чертами,
Читатели представят сами,
Каков явился бог приятств
И царь над всеми красотами.
Увидя Душенька прекрасно божество,
На место аспида, которого боялась,
Видение сие почла за колдовство
Иль сон, или призрак и долго изумлялась,
И видя наконец, как каждый видеть мог,
Что был супруг ее прекрасный самый бог,
Едва не кинула лампады и кинжала
И, позабыв тогда свою приличну стать,
Едва не бросилась супруга обнимать,
Как будто б никогда его не обнимала.
Но удовольствием жадающих очей
Остановлялась тут стремительность любовна;
И Душенька тогда недвижна и бессловна,
Считала ночь сию приятней всех ночей.
Она не раз себя в сем диве обвиняла,
Смотря со всех сторон, что только зреть могла,
Почто к нему давно с лампадой не пришла,
Почто его красот заране не видала;
Почто о боге сем в незнании была,
И дерзостно его за змея почитала.
Впоследок царска дочь,
В сию приятну ночь
Дая свободу взгляду,
Приближалась, потом приближила лампаду,
Потом нечаянной бедой,
При сем движении, и робком и несмелом,
Держа огонь над самым телом,
Трепещущей рукой
Небрежно над бедром лампаду наклонила,
И, масла часть пролив оттоль,
Ожогою бедра Амура разбудила.
Почувствовав жестоку боль,
Он вдруг вздрогнул, вскричал, проснулся,
И боль свою забыв, от света ужаснулся;
Увидел Душеньку, увидел также меч,
Который из-под плеч
К ногам тогда сколъзнулся;
162
Увидел он вины,
Или признаки вин зломышленной жены;
И тщетно тут желала
Сказать несчастья все сначала,
Какие в выправку сказать ему могла.
Слова в устах остановлялись:
И свет и меч в винах уликою являлись,
И Душенька тогда, упадши, обмерла.
Сиречь «сомлела»; — и поделом ей! Мы нарочно не поскупились на выписку: пусть читатели сами судят по этому отрывку, какого труда и пóту стóит прочесть поэму, писанную такими милыми стишками и преисполненную такой легкой, очаровательной и грациозной поэзии...
«Душенька» Богдановича ведет свое начало от высокого эллинского мифа о сочетании душис любовью,т. е. о проникновении духовным началом естественного влечения полов: на этот раз из чистого и глубокого источника вытекла мутная лужица воробью по колено. Конечно, нельзя винить Богдановича за то, что ему не могла и в голову войти подобная мысль: об этих премудростях и в самой Германии очень не задолго до его времени начали догадываться; не виним его также за отсутствие художественного такта, пластичности и наивной грациозности древних: он не был ни художником, ни поэтом, ни даже особенно талантливым стихотворцем, да в его время о художественности и пластицизме древних и сами немцы только что начинали догадываться, а вся остальная Европа жила в идее остроумия; но ведь остроумие должно же быть остроумно, а не плоско; шалость должна же быть игрива, грациозна, чтоб не оскорблять эстетического вкуса...
Почему же «Душенька» Богдановича имела такой блестящий успех? — Мы первые согласны в том, что всякий блестящий успех всегда основывается если не на достоинстве, то на какой-нибудь основательной причине; и мы убеждены, что успех «Душеньки» был вполне заслуженный, так же как и успех «Бедной Лизы». Это очень легко объяснить. Громкие оды и тяжелые поэмы всех оглушали и удивляли, но никого не услаждали, — и потому все мечтали о какой-то «легкой поэзии», вероятно, разумея под нею салонную французскую беллетристику. И вот является человек, который для своего времени пишет просто и легко, даже забавно и игриво, силится ввести в поэзию комический элемент, высокое смешать с смешным, какэто есть в самой действительности, реторику поддельного эмфаза заменить реторикою поддельной наивности и остроумия, каким наградила его скупая природа. Естественно, что все приходят в восторг от такой невидалии небывальщины: должно
163
11*
было приглядеться к ней (а для этого нужно было время и время), чтобы увидеть ее незначительность и пустоту. И пригляделись: но тогда еще наши литературные авторитеты сокрушались медленно: их и не читали, а всё-таки хвалили по преданию и ленивой привычке. И вот Батюшков, поэт с большим дарованием и с художественным тактом, бессознательно преклоняясь перед всемогущею тогда силой предания, воспел Богдановича, как любимца муз и граций, с которыми у певца «Душеньки» не было ничего общего.1 Ведь Дмитриев говорил же о Хераскове:
Пускай от зависти сердца зоилов ноют;
Хераскову они вреда не нанесут:
Владимир, Иоанн щитом его покроют
И в храм бессмертья проведут.2
Воейков (во время óно, тоже литературная и поэтическая знаменитость) провозглашал:
Херасков, наш Гомер,воспевший древни брани,
России торжество, падение Казани...3
Атеперь? — Увы! — Sic transit gloria mundi!* ...Успеху «Душеньки» много способствовал и ее вольный, шаловливый тон, столь противоположный чопорности литературных приличий того времени. Этому же обстоятельству много обязаны были своим успехом и сказки Дмитриева «Причудница» и «Мод-ная жена», которые впрочем по литературному достоинству гораздо выше «Душеньки». Однако ж поэма Богдановича всё-таки замечательное произведение, как факт истории русской литературы: она была шагом вперед и для языка, и для литературы, и для литературного образования нашего общества. Кто занимается русскою литературою как предметом изучения, а не одного удовольствия, тому — еще более записному литератору — стыдно не прочесть «Душеньки» Богдановича. — Но безотносительных достоинств она не имеет никаких, и в наше время нет ни малейшей возможности читать ее для удовольствия.
А между тем, «Душенька» до сих пор всё печатается новыми изданиями; мелкие книжные торговцы сделали ее постоянным средством для своих спекуляций. И это очень понятно. У нас есть особый класс читателей: это люди, только что начинающие читать вместе с переменою национального сермяжного кафтана на что-то среднее между купеческим длиннополым
* Так проходит мирская слава! (Латин.).— Ред.
164
сюртуком и фризовою шинелью. Обыкновенно они начинают с «Милорда английского»1 и «Потерянного рая» (неистовым образом переведенного прозою с какого-то реторического франкского перевода),2 «Письмовика» Курганова, «Душеньки» и басен Хемницера, — этими же книгами и оканчивают, всю жизнь перечитывая усладительные для их грубого и необразованного вкуса творения. Потому-то эти книги и издаются почти ежегодно нашими сметливыми книжными торговцами.
Новое издание «Душеньки» очень скромно и ужасно безвкусно. Корректура неисправна. Приложений нет никаких.
14. Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею дан-л’Этранже. Тамбов (?). 1840. Печатано в типографии JournaldoSaint-Pétersbourg (!).* В 8-ю д. л. 180 стр. С эпиграфом:
Де бон тамбур де баск дериер ле монтанье.**
(Русская народная пословица).3
Эта книга принадлежит к числу самых примечательных явлений типографского мира, она заслуживает величайшего внимания и самых лестных похвал по своим политипажным картинкам и виньеткам, — заслуживает даже мимо содержания, которое приложено к ее картинкам и виньеткам, изобретенным и выполненным превосходно. Вообще, вся книга издана с типографскою роскошью и изяществом, какие у нас редко можно встретить. Печатана она в типографии JournaldeSaint-Pétersbourg — единственной типографии, где возможно делать роскошные издания.***
Содержание книги — шуточное. Автор заставляет русскую провинциальную барыню путешествовать по Европе и рассказывать свои впечатления пестрым языком, составленным из смеси русских слов с французскими, которые написаны русскими же буквами и от этого при произношении производят звуки им не свойственные. Всё это многим кажется очень забавным. — Для образца, берем наудачу отрывок из одной «сенсации», чтоб дать читателям понятие, каким языком и каким тоном писана эта книжка. Барыня описывает Франкфурт:
И тут ле пале антик,****
Герцоги куда съезжались,
* Санкт-Петербургская газета (франц.).— Ред.
** Славны бубны за горами.— Ред.
*** Заглавный листок «Сенсаций» может несколько смутить библиоманов: на нем выставлено Тамбов,а на обороте «Печатано в типографии Journal de Saint-Pétersbourg». Это — или ошибка, или шутка: всем известно, что типография «Journal de St.-Pétersbourg» находится в Петербурге, следственно и книга издана в Петербурге же.
**** Старинный дворец.— Ред.
165
В ампереры* выбирались.
Теперь нет их; без венца,
Командиры три купца,
Просто в шляпе треугольной
И с фигурой предовольной.
Их доспехи: эн фрак нуар,**
Эн жабо и эн мушуар,***
И манжеты и манишки,
И атласные штанишки,
Э де буклъ, э де сулъе,****
И шпажечка ан-асъе,*****
Коей, сколько можно видеть,
Даже мухи не обидеть (стр. 129).
Нам кажется, что подобные произведения теряют в печати свое достоинство: их можно с удовольствием слушать, когда кто-нибудь ловко декламирует их или просто читает живым голосом, как делает это иногда сам почтенный автор «Сенсаций».
15. Мозаисты, соч. Ж. Занда. Перевод М. Р.* Санкт-Петербург. В тип. Карла Крайя. 1841. В 12-ю д. л. 224 стр.1
Эта прекрасная повесть уже была переведена в каком-то издании;2 но мы вновь перечли ее еще с бóльшим удовольствием. Всем известен талант рассказа знаменитой повествовательницы, равно как и ее недостатки: в «Мозаистах» остается только удивляться таланту.3 Посвящение этой повести особенно дышит какою-то неотразимою прелестию теплого и грустного чувства. Не можем удержаться, чтоб не выписать вполне этого поэтического посвящения:
Ты упрекаешь меня, мой милый, что я всё рассказываю такие повести, которые печально оканчиваются и наводят на тебя какую-то грусть, или такие длинные истории, что ты засыпаешь, не прочитавши половины их. Так ты думаешь, малютка, что отец твой может иметь веселые мысли после такой жестокой зимы, после такой холодной, нездоровой весны. Когда печальный северный ветер воет около старых елей наших, когда журавль — во время утренней молитвы нашей, с которою встречаем мы тусклый и печальный рассвет, испускает свои отвратительные, тоску наводящие крики, могу ли я думать о чем другом, кроме убийства и крови? Большие зеленые привидения пляшут около лампы моей, изливающей свой слабый блеск, и я в беспокойстве встаю, чтоб отогнать их оттвоей постели. Но теперь уж прошло то время, когда дети верили приви-
* императоры.— Ред.
** черный фрак.— Ред.
*** жабо и платок.— Ред.
**** И застежки, и ботинки.— Ред.
***** из стали.— Ред.
166
дениям. Вы смеетесь, когда мы рассказываем вам суеверные ужасы и страхи, сопровождавшие детство наше; рассказы о мертвецах, лишавшие нас сна и заставлявшие нас дрожать в постеле до первого благовеста к заутрене, возбуждают в вас улыбку и усыпляют вас в ваших койках. Так ты требуешь, чтоб я что-нибудь рассказал тебе просто, без всяких вымыслов? Постараюсь вспомнить один из рассказов аббата Панорио Беппе, в то время, как я был в Венеции. Аббат Панорио был одинакового мнения с тобой о рассказах. Воображение его рисовало беспрестанно пред ним фантастические призраки; болтовня старухи заставляла его бояться колдунов и привидений. Он никогда не говорил об них. С другой стороны, он мало говорил и в чувствительном роде. Романическая любовь казалась ему ужасною глупостью; но его занимали, как и тебя, мечты любителей природы, труды и несчастия артистов. Рассказы его имели всегда основанием что-нибудь историческое, и если иногда они были печальны, зато оканчивались всегда какой-нибудь утешительной истиной или полезным наставлением. Во время прекрасных летних ночей, при ясном свете луны, сидя в беседке, украшенной цветами, среди благоуханий виноградника или жасмина, мы весело ужинали от 12-ти до 2-х часов, в садах Санта-Маргарита. Нашими собеседниками бывали Ассам Зузуф, честный корцирский купец, синьор Лелио, первый певец театра Фенисы, доктор Акроцерониус, очаровательная Беппа и любезный аббат Панорио. В зеленой клетке над столом пел соловей. Когда подавали шербет, Беппа настраивала свою лютню итакже пела; но голосом еще более мелодическим, чем голос соловья. Завистливая птица часто прерывала ее стремительными руладами и бешеными порывами мелодии. Потом мы гасили свечи, соловей умолкал, луна разбрасывала бедные сапфиры и голубоватые бриллианты по хрустальной и серебряной посуде, расставленной пред нами. Море вдали с гармоническим шумом разбивало волны свои о зеленевшие берега, и ветер доносил к нам иногда медленный и монотонный речитатив гондольера.
Intanto la bella Erminia fugge etc.*
Тогда аббат рассказывал о прекрасных днях республики и о правах соотечественников его во времена силы и славы их отчизны. Иногда он вспоминал о пышности и блеске Венеции. Хотя он был молод в те счастливые времена, но знал историю лучше всякого, самого старого из граждан. Он с любовью изучал ее в памятниках и хартиях. Он любил также собирать в народных преданиях сведения о подробностях жизни великих артистов. Однажды, когда мы говорили о Тенторе и о Тициане, он рассказал нам кстати маленькую повесть, которую я постараюсь припомнить, если теплый ветерок, колеблющий наши липки, и восхитительное пение жаворонка, поднимающегося под облака, не будут прерваны ревом бури и если теплое дыхание весны, разверзающее чашечку ленивых роз наших и придающее какую-то новую жизнь моему сердцу, продолжится до завтрашнего утра.
Перевод, как и сами читатели могут судить по этому отрывку очень хорош. Издание книжки изящно. Она напечатана необыкновенно мелким и необыкновенно четким шрифтом; жальтолько, что мелкость этого шрифта не соответствует формату двенадцатидольного листа: будь эта книжка напечатана в 16-ю д. л., — это была бы изящная игрушка в типографском отношении. Жаль также, что корректура крайне небрежна.
* Тем временем прекрасная Эрминия убегает (итал.).— Ред.
167
16. Интересные проделки, или Невеста двух женихов. Комедия в пяти действиях, в стихах. Сочинение Г. Г. Москва. В тип. Н. Эрнста. 1841. В 8-ю д. л. 141 стр.1
Достоинство этой комедии весьма ясно оценено самим сочинителем, или, лучше сказать, народной пословицей, которую автор, господин Г. Г. (как можно скрывать имена таких примечательных сочинителей!) выбрал в эпиграф: «На бсзрыбьи и рак рыба, на безлюдьи и Фома дворянин». Эти «Интересные проделки» не комедия, а нечто вроде рака, и господин Г. Г. сочинитель этого рака, сам напрашивается в Фомы.
Рекомендуем любителям моральных сочинений эту книжицу. Она усладит их душу и сердце многими стихами, особенно теми, которые, после вожделенной развязки, произносит невеста двух женихов, княжна Маланья Елисеевна Мурзинкина:
Обидно мне на них сердиться;
Из дома этого желаю удалиться,
Чтоб мне их больше не видать.
Я не намерена отмщать:
Им всем природа отомстила,
Их блага лучшего лишила —
Что добродетель есть не знать,
Они не могут рассуждать
О долге истинном людей
И, в закоснелости своей —
Творят всё то, чего не знают,
И в жизни только лишь страдают
Утехи нет им никакой,
От их сердец бежит покой.
Прекрасно, гораздо лучше известных стихов на конфектных билетцах:
Ты рушишь мой покой;
Но, ах! не будешь мой.
Мы уверены, что г. Навроцкий, знаменитый автор «Нового Недоросля»,2 прочитав комедию Г. Г., воскликнет:
Montrez-moi mon rival, et je cours l'embrasser!*
Слог комедии, как видите сами, изящный. Вот еще образчики: Олинька, сирота, говорит о тех, у кого живет:
Мне сужденоза мой кусок
Терпеть от варваров завистливый упрек,
* Покажите мне моего соперника, и я поспешу его обнять (франц).— Ред.
168
Обиды их с насмешкой злою
Сносить безропотной душою,
И видеть в крокодилах сих
Мне благодетелей моих.
Сравнение немножко в египетском духе; «кусок» же, за который терпит сирота, — чисто в русском. А вот как княжна вещает Олиньке:
Дай мне обнятьтебя с слезами,
И благородными устами
Позволь себя поцеловать!
Обнимать слезы и целовать благородными устами! Не перевод ли это с китайского? Тем более, что комедия напечатана на серейшей бумаге... в типографии Эрнста... одним словом, со всеми приличнейшими атрибутами морального китайского сочинения...
17. Портретная и биографическая галлерея словесности, наук, художеств и искусств в России. Тетради II и III. Крылов, Бортнянский; Платон, Жуковский. (Портреты — Соколова). Санкт-Петербург. В типографии Карла Крайя. 1841. В 4-ю д. л. 8, 7, 10 и 10 стр.1
«Портретная и биографическая галлерея» попрежнему продолжает рисовать нам «словесность, науки, художества и искусства» и попрежнему никак не может понять, что художества и искусства — совершенно одно и то же. Подобная недоразумеваемость очень к лицу компиляции, которая рисует словесность, науки, художества и искусства. Жаль только, что ее портреты, и живописные и биографические, отличаются удивительною неверностью и напоминают собою известную подпись Дмитриева к портрету живописца:
Глядите: вот Ефрем, домовый наш маляр!
Он в списываньи лиц имел чудесный дар
И кисть его всегда над смертными играла:
Архипа Сидором, Кузьму Лукой писала.2
Биографии в «Галлерее» суть не иное что, как несколько распространенные послужные списки писателей из так называемой истории русской литературы г. Греча, с присовокуплением к ним обветшавших критических воззрений, взятых из «Библиотеки для чтения».3 Портреты же — живописные фантазии на тему лица, а иногда только и имени известного писателя.
169
18. Памятник искусств. Санкт-Петербург. Тетради VI и VII.1
«Памятник искусств» тоже попрежнему продолжает быть, на зло здравому смыслу, сфинксовой загадкою, для разгадки которой нужен новый Эдип. Издание также красиво и даже изящно. При шестой тетради приложен рельефный снимок с древнего камея, представляющего головы Птоломея Филаделъфа и его супруги. Камей этот подарен был императору Александру императрицею Жозефиною и теперь хранится в Петербурге, в императорском Эрмитаже; знатоки ценили его в 500 000 червонцев. Снимок сделан прекрасно художником г. Менцовым. За тем следуют три, хорошо сделанные г. Андрузским, очерка из «Divina comedia»* Данте; за ними биография этого поэта. За Дантом идут — конюшни, а за конюшнями — эпическое скандинавское предание; за ним — хирургическое искусство, германские замки, игра случая; а в заключение картинка и стишки. — Седьмая тетрадь начинается обозрением новейшей живописи, за которым следует изображение щегольского и изящного геридона с приложением объяснения его; далее: оранжерея, нагреваемая горячею водою, с рисунком; затем — свеклосахарное производство, наконец, — Мексика с картинкою и три рисунка для кружев, блонд и шитья, для врезной наборной работы и для гончарной лепки!!!2
19. Картинная галлерея, или Систематическое собрание рисунков по всем отраслям человеческих познаний. Изящное литографированное издание, иждивением А. Плюшара. Санкт-Петербург. 1838—1840. Три части. В 4-ю д. л. 3
Вот истинно изящное и вместе с тем неизмеримо полезное издание, перед которым все вздорные попытки наших книжных промышленников, печатающих бессмысленные книги с хорошими картинками, все эти так называемые «Памятники искусств», и пр. и пр., — ровно ничего не значат.4 Вообразите себе полную энциклопедию, собрание изображений предметов по всем отраслям человеческого знания, — изображений, отчетливо составленных, превосходно выполненных и с величайшею тщательностию отделанных, так что с первого взгляда они покажутся вам гравюрами, а не литографиями; представьте тысячи прекрасных рисунков, для внимательного пересмотра которых недостаточно даже одного дня, и которые дают уму и зрению вашему всемирную панораму, составленную из самых разнообразнейших предметов, подчиненных, впрочем, строгой системе, распределенных по отделам и расположенных
* «Божественная комедия»(итал.).— Ред.
170
правильной постепенности; прибавьте ко всему этому компактный том текста, весьма удовлетворительно объясняющего значение каждого рисунка и дающего довольно полную идею той науки, к которой относится тот или другой отдел рисунков, — и вы будете иметь понятие об этом превосходном здании, которым теперь г. Плюшар обогащает нашу литературу.
Вся «Картинная галлерея» состоит из четырех отделении, имеющих следующие названия: «Естествознание», «Всеобщее народоведение», «Архитектура» и «Мифология и вера». Вот составные части каждого отделения:
I. Естествознание — анатомия, физика, механика, геометрия, минералогия, ботаника, зоология, химия, астрономия, география; II. Всеобщее народоведение — а) древние народы:физиономии и мумии, одежды, утварь и орудие, одежды, нравы и вооружение (египтян, фракиян, даков, парфян, персов, кельтов, британцев, греков, этрусков, римлян и пр. и пр.), военное искусство древних, военные почести, венцы и знамена, колесницы, оружие, домашняя утварь, музыкальные инструменты, монеты, письмо; б) новые народы:физиономии, одежды, нравы и обычаи, ордена, геральдика, короны, флаги, оружие, музыкальные инструменты, монеты; III. Архитектура — а) древняя:мидийско-персидская, индийская, египетская, китайская, малайская, греческая и римская, византийская, арабско-мавританская; б) новейшая:здания в России, Италии, Франции, Германии, Англии, Испании и Бельгии, памятники, мосты; корабельная архитектура, военная архитектура, горное дело;IV. Мифология и вера: индийская, ламайская, китайская и японская, персидско-мидийская, египетская, древне-мексиканская, славянская, скандинавская, древнеиталийская, греческая и римская.
Трудно, почти невозможно поименовать в журнальной статье все предметы, заключающиеся в бесчисленных рисунках «Картинной галлереи»; довольно сказать только, что, например, по одному лишь отделению «Мифология и вера» помещено около восьмисот рисунков с объяснениями: судите, сколько же из всей книги можно почерпнуть разнообразнейших сведений всякому, — и художнику, и ученому, и литератору, и учащемуся, и вообще мало-мальски образованному человеку! Одно просматривание этих рисунков и объяснений доставляет уже приятнейшее занятие: в часы отдыха вы берете в руки эту изящно изданную книгу, начинаете переглядывать рисунки и, уверяем вас, невольно засмотритесь, невольно увлечетесь и зачитаетесь: так всё тут интересно, живо и привлекательно! И даже не один раз займетесь вы этим пересматриванием; несколько раз возвратитесь к одним и тем же рисункам, несколько раз погрузитесь в размышление, задумаетесь над ними. Если кому нечего читать, а «российских» романов, развозимых брадатыми просветителями по провинциям, читать не хочется, — тому советуем запастись «Картинной галлереею»: в ней
171
найдет он неисчерпаемый источник самого приятного провождения времени на долгое, долгое время.
Не говорим уже о молодом поколении учащихся: «Картинная галлерея» должна быть для них и первоначальным курсом и важнейшим пособием при обучении: ничто так не врезывается в память ребенка, как живое, хорошо сделанное изображение изучаемых предметов, — а в этой книге они найдут все предметы их изучения и множество таких, о которых они и не слыхивали еще, но которые подстрекнут их любопытство — главную пружину развития умственного и нравственного — и обогатят ум их целою массою сведений живых и разнообразных. Перед ними откроется вся природа в пестром наряде трех царств своих, мир истории с мелочными подробностями жизни древних и новых народов, мир искусства в его художественных формах, — одним словом, полная панорама любопытнейших предметов, которые сами врезываются в память и воображение.
Сверх того, «Картинная галлерея» доставляет превосходное пособие для справок всякому, занимающемуся искусством или наукою, и решительно необходима для тех, кто имеет у себя «Энциклопедический лексикон», которому она служит самым полным объяснением и, так сказать, воплощением, ибо все предметы, встречающиеся в «Лексиконе», здесь представлены в изображениях, и статьи «Лексикона» в ней находят свое истолкование и самое ощутительное выражение.
Вообще, изданием «Картинной галлереи» г. Плюшар оказал величайшую услугу читателям всех сословий, точно так же, как и изданием «Энциклопедического лексикона», и нам кажется, что он поступил весьма благоразумно, выпустив в свет «Картинную галлерею» всю, совершенно конченную, и не увлекся подражанием иностранным издателям, выпускающим подобные книги parlivraisons, потетрадно. Невозможно сомневаться в успехе подобного предприятия, полезного и приятного для всех возрастов и продаваемого по умеренной цене (50 руб. ассигн., а с перес. 60 руб. ассигн.), если взять в соображение, чего стоят многочисленные рисунки, с таким совершенством исполненные литографическим заведением г. Фельтена в Карлсруэ, доставление их в Россию, — вообще, издание, напечатанное на прекрасной бумаге и составляющее, даже по наружному своему виду, одно из роскошных явлений типографского искусства.
20. Опыт руководства к преподаванию и изучению русской грамматики для русских, В. Половцова, Санкт-Петербург. В типографии Правительствующего Сената. 1841. В 12-ю д. л. 223 стр.1
Главная мысль г. Половцова, кажется, состоит в том, что детей надобно учить грамматике из практики. Отвергая ме-
172
тоду, он между тем старается создать свою собственную методу, которую, впрочем, мы не совсем хорошо понимаем. Утверждая, например, что разделение имен и глаголов на склонения спряжения не нужно для первоначального обучения, автор в то же время прилагает таблицы и чужих и своих разделений склонений и спряжений. Но, приняв методу г. Половцова — учить из практики, попробуйте применить ее в обучении мальчиков, не имеющих никакого предварительного теоретического понятия о частях речи, о склонениях и спряжениях!.. Отвергнуть дурную и недостаточную систему для хорошей — доброе дело; но отвергнуть всякую систему — значит возвратиться к первобытному варварству. Вот что говорит г. Половцов о системе:
Учебная грамматика, не вдаваясь в неизмеримую глубину исследований и даже не путаясь в систематике, чтоб нельзя было об ней сказать: тут система всё дело съела! развивает идеи языкознания как можно проще, основываясь не столько на ученой грамматике, ее предшественнице, сколько на всеобщем употреблении языка и на здравом смысле (стр. 20).
Положим так. Самое правильное, самое русское наречие есть московское: в Московской губернии простой народ говорит чисто и правильно; там не услышите от мужика: спелый яблок; мы были пообедамши; он был ушедши; она так хорошо одемши; я сидел с гостям; ты сделал рукам. В чистоте и правильности языка простой народ в Московской губернии основывается на общем употреблении и здравом смысле, а отнюдь не на грамматике: неужели же из этого следует, что московские извозчики и кухарки — народ грамотный и знают язык лучше всякого русского литератора, потому что они учились ему не по грамматике, а из общего употребления и здравого смысла? Нам кажутся также неудачными примеры, выбранные г. Половцовым для разборов, ни самые разборы. Вот, например, басенка «Дурак»:
За что-то били дурака
Довольно
Больно.
Прошло два-три денька,
И он опять за то же.
Тут сильная рука
Больней прибила дурака,
И что же?
Дурак опять за то же.1
А вот и разбор ее:
Разберем сперва мысли: глупец виноват; его прибили. Он еще провинился; его опять прибили. Он снова провинился...За что били
173
дурака? — За что-то, за вину, которая не объявлена. Как били? — Довольно больно. Для чего ж это? — Для поправленья (не для исправленияли?). Что ж (,) поправился ль глупец? — Нет. А скоро ли принялся он за то же? — Чрез два дни (,) три дни. — Что ж должно было сделать? — Постараться еще раз об исправлении наказанием. — Исполнено ли это? Как же! сильная рука начальника наказала дурака, может быть, вдвое строже. — Какими словами оно выражено? словами: больней прибила. Что ж было следствием этой меры? — Новый проступок! — Так часто бывает в свете; но начальнику не должно уставать в исправлении подвластных ему то ласкою, то строгостию.
Мы не можем теперь посвятить особенного и обширного разбора книге г. Половцова, ибо надеемся со временем представить читателям большую критическую статью о русских грамматиках вообще.1 Эта статья займется между прочим и «Опытом» г. Половцова.
21. Библиографические известия.2
Поступило в продажу второе издание «Полного собрания русских, немецких и италиянских стихотворений» Елисаветы Кульман, о котором мы говорили уже во 2-й книжке «Отечественных записок» нынешнего года. Но тогда еще эта книжка была только отпечатана и не появлялась в книжных лавках. Ныне же спешим снова обратить внимание читателей на это необыкновенное явление в нашей литературе и в нашей жизни. Елисавета Кульман умерла 17-ти лет — и уже успела написать три тома стихотворений, в которых, как в зеркале, отражается вся благородная, прекрасная душа ее, всё горячее ее сердце, рожденное не для сует жизни, но бившееся для одного великого, изящного. Вся кратковременная жизнь ее была посвящена служению музам; она постигла мир греческой красоты и наслаждалась его сокровищами в божественных звуках его собственного языка — редкое, дивное явление нравственного мира... Наставник ее, доктор прав г. Гросс-Гейнрих, собрал и напечатал на свой счет оба издания творений этой необыкновенной девушки. Кто может ценить изящное, верно будет благодарен этому почтенному старцу за то наслаждение, которое доставил он людям, умеющим находить наслаждение в созерцании таких благородных, возвышенных явлений, как Елисавета Кульман. 3
И. И. Лачежников окончил свою драму «Христиерн ΙΙ». Мы читали ее в рукописи и нашли в ней красоты первоклассные, которыми отличаются все произведения нашего талантливого романиста.
174
22. Бернард Мопрат (,) или Перевоспитанный дикарь (,) сочинение Жорж Занд. (Г-жи Дюдеван). Перевод с французского. Часть первая. Санкт-Петербург. В тип. И. Воробьева. 1841. В 8-ю д. л. 123 стр.1
«Мопрá» есть одно из лучших созданий Жоржа Занда. В основе этой повести лежит мысль глубокая и поэтическая: молодой человек, воспитанный в шайке феодальных воров и разбойников, влюбляется, со всею силою дикой и девственной натуры, в девушку с душою возвышенною, характером сильным и, тем не менее, прекрасную и грациозную. Действием непосредственною влияния своей красоты и женственности она обуздывает животные и зверские порывы его страсти, постепенно из дикого зверя делает ручного зверя, а потом человека, научив его любить кротко, почтительно, благоговейно и беззаветно, всего ожидать от любви, а не от прав своих, и свято уважать личную свободу любимой женщины. Прекрасная мысль эта развита в высшей степени поэтическим образом. Рассказ Жоржа Занда — это сама простота, сама красота, сама жизнь, сам ум, сама поэзия. Сколько глубоких, практических идей о личном человеке, сколько светлых откровений благородной, нежной, женственной души! И какая человечность дышит в каждой строке, в каждом слове этой гениальной женщины! Это не то, что г. де Бальзак, перед которым так благоговейно преклоняются наши добрые гонители всего европейского во славу всего китайского!2 Это не г. де Бальзак, с своими герцогами, герцогинями, графами, графинями и маркизами, которые столько же похожи на истинных, сколько сам г. де Бальзак похож на великого писателя или гениального человека. У Жоржа Занда нет ни любви, ни ненависти к привилегированным сословиям, нет ни благоговения, ни презрения к низшим слоям общества; для нее не существуют ни аристократы, ни плебеи, — для нее существует только человек, — и она находит человека во всех сословиях, во всех слоях общества, любит его, сострадает ему, гордится им и плачет о нем. Но женщина и ее отношения к обществу, столь мало оправдываемые разумом, столь много основывающиеся на предании, предрассудках, эгоизме мужчин, — эта женщина наиболее вдохновляет поэтическую фантазию Жоржа Занда и возвышает до пафоса благородную энергию ее негодования к легитимированной насилием невежества лжи, ее живую симпатию к угнетенной предрассудками истине. Жорж Занд есть адвокат женщины, как Шиллер был адвокат человечества. Мудрено ли после этого, что г-жа Дюдеван ославлена слепою чернью, дикою и невежественною толпою как писательница безнравственная?.. Кто открывает людям новые истины, тому люди не дадут
175
спокойно кончить века; зато, когда сведут в раннюю могилу, — то непременно воздвигнут великолепный памятник и как на святотатца будут смотреть на того, кто бы дерзнул сказать хоть одно слово против предмета их прежней остервенелой ненависти… Ведь и Шиллер, при жизни своей, слыл писателем безнравственным и развратным...
«Мопрá» был переведен в одном из наших журналов, и переведен хорошо; кажется, этот же самый перевод был напечатан в «Библиотеке для чтения» Улитина.1 Теперь «Мопрá» переведен во второй раз и напечатан в третий раз. Что сказать о достоинстве этого второго перевода? Он тяжел, местами темен и вообще очень некрасив. Одно уже заглавие романа во вкусе Щукина двора, выдуманное досужею фантазиею г. переводчика, уже достаточно указывает на достоинство перевода: в заглавии подлинника стоит просто «Мопрá», в прежнем переводе так же, а отнюдь не «Бернард Мопрат, или Перевоспитанный дикарь»... Издание самое серобумажное.
23. Ластôвка. Сочинения на малороссийском языке. Гг. Л. Боровиковского, Е. Гребенки, Грицька Основьяненка, В. Забелы, И. Котляревского, Кореницкого, П. Кулеша, Мартавицкого, П. Писаревского, А. Чужбинского, Т. Шевченка, С. Шерепери и других. Повести и рассказы, некоторые народные малороссийские песни, поговорки, пословицы, стихотворения и сказки. Собрал Е. Гребенка, Санкт-Петербург. Издание книгопродавца Василья Полякова. 1841. В 16-ю д. л. 382 стр.2
Сватанье. Малороссийская опера в трех действиях. Сочинение Основьяненка. Издание второе. Харьков. Печатано в Университетской типографии. 1840. В 8-ю д. л. 156 стр. 3
Несмотря на разность этих двух книжек, из которых одна — альманах, а другая — водевиль, несправедливо названный оперою, — мы соединяем их в одну статью, находя между ими то общее, о котором особенно хочется нам поговорить: обе они писаны на малороссийском наречии. Предстоит важный вопрос: есть ли на свете малороссийский язык, или это только областное наречие? Из решения этого вопроса вытекает другой: может ли существовать малороссийская литература и должны ли наши литераторы из малороссиян писать по-малороссийски?
Что до первого вопроса, на него можно отвечать и да и нет. Малороссийский язык действительно существовал во времена самобытности Малороссии и существует теперь — в па-
176
мятниках народной поэзии тех славных времен. Но это еще не значит, чтоб у малороссиян была литература: народная поэзия еще не составляет литературы. Тем не менее памятники народной поэзии драгоценны, и сохранение их похвально. Малороссия — страна поэтическая и оригинальная в высшей степени. Малороссияне одарены неподражаемым юмором; в жизни их простого народа так много человеческого, благородного. Тут имеют место все чувства, которыми высока натура человеческая. Любовь составляет основную стихию жизни. Прибавьте к этому азиатское рыцарство, известное под именем удалого казачества; вспомните тревожную жизнь Малороссии, ее борьбу с католическою Польшею и басурманским Крымом и Турцию, — и вы согласитесь, что трудно найти более обильного источника поэзии, как малороссийская жизнь. Но не должно забывать, что Малороссия начала выходить из своего непосредственного состояния вместе с Великороссиею, со времен Петра Великого; что до тех пор какой-нибудь вельможный гетьман отличался от простого казака не идеями, не образованием, но только старостию, опытностию, а иногда только богатым платьем, большими хоромами и обильною трапезою. Язык был общий, потому что идеи последнего казака были в уровень с идеями пышного гетьмана. Но с Петра Великого началось разделение сословий. Дворянство, по ходу исторической необходимости, приняло русский язык и русско-европейские обычаи в образе жизни. Язык самого народа начал портиться, — и теперь чистый малороссийский язык находится преимущественно в одних книгах. Следовательно, мы имеем полное право сказать, что теперь уже нет малороссийского языка, а есть областное малороссийское наречие, как есть белорусское, сибирское и другие подобные им областные наречия.
Теперь очень легко решается и второй вопрос: должно ли и можно ли писать по-малороссийски? Обыкновенно пишут для публики, а под «публикою» разумеется класс общества, для которого чтение есть род постоянного занятия, есть некоторого рода необходимость. Поэтому в состав публики может войти и гостинодворский сиделец, даже с бородкою, и — если хотите — деревенский мужичок; но всё-таки это будет исключением: собственно публика состоит из высших, образованнейших слоев общества. Поэзия есть идеализирование действенной жизни: чью же жизнь будут идеализировать наши малороссийские поэты? — Высшего общества Малороссии? Но жизнь этого общества переросла малороссийский язык, оставшийся в устах одного простого народа, — и это общество выражает свои чувства и понятия не на малороссийском, а на русском, и даже французском языках. И какая разница, в этом случае, между малороссийским наречием и русским языком! Русский
12 В. Г. Белинский, т. V
177
романист может вывести в своем романе людей всех сословие и каждого заставит говорить своим языком: образованного человека языком образованных людей, купца по-купечески, солдата по-солдатски, мужика по-мужицки. А малороссийское наречие одно и то же для всех сословий — крестьянское. Поэтому наши малороссийские литераторы и поэты пишут повести всегда из простого быта и знакомят нас только с Марусями Одарками, Прокипами, Кандзюбами, Стецъками и тому подобными особами. Где жизнь, там и поэзия: следовательно и в простом быту есть поэзия? Правда; но для этой поэзии нужны слишком огромные таланты. Мужицкая жизнь сама по себе мало интересна для образованного человека: следственно нужно много таланта, чтоб идеализировать ее до поэзии. Это дело какого-нибудь Гоголя, который в малороссийском быте умел найти общее и человеческое, в простом быту умел подстеречь и уловить играние солнечного луча поэзии; в ограниченном кругу умел подсмотреть разнообразие страстей, положений, характеров. Но это потому, что для творческого таланта Гоголя существуют не одни парубки и дывчата, не одни Афанасии Ивановичи с Пульхериями Ивановнами, но и Тарас Бульба с своими могучими сынами; не одни малороссы, но и русские, и не одни русские, но человек и человечество. Гений есть полный властелин жизни и берет с нее полную дань, когда бы и где бы ни захотел. Какая глубокая мысль в этом факте, что Гоголь, страстно любя Малороссию, всё-таки стал писать по-русски, а не по-малороссийски!
Но Гоголь не всем может быть примером. Тем не менее, жалко видеть, когда и маленькое дарование попусту тратит свои силы, пиша по-малороссийски — для малороссийских крестьян. В самом деле, содержание таких повестей всегда однообразно, всегда одно и то же, а главный интерес их — мужицкая наивность и наивная прелесть мужицкого разговора. Всё это несколько прискучило. У кого, например, станет терпения прочесть целую книжку, составленную из прозаических статей, писанных таким языком, с такою манерою и таким тоном:
Немá на свити ничóго луччого и богу мылишого, як сердце матери до своих диточóк! — Скилки б их у ней не було, чы дисятком бог благословив, чы тилки одним-одно; для неи ривни; жóдного любить, усих ривно пестуе, за усяким ривно вбывается. Девять здоровеньки край неи, потишают iи, а одно морщытця, кысне, не дуже; вже вона за ним вбываетця, тужыть, вже и боитця, що б ще дужче не занедужало, або щоб — нехай бог борóныть! — що б ще и не вмерло! — Вона их обмывá, обпатрюе, обшывá, зодягá — и никóлы ж то не втóмытця, никóлы ни поскуча з нымы и усяка робота на диточóк iи не важка! и пр.1
Или вот еще:
178
Уже я так думаю, що нема й на свити кращого мисця, як Полтавська губерiя. Госноды боже мiй мылостывый, що за губернiя! И степы, и лисы, и сады, и байракы, и щукы, и караси, и вышни, и черешни, и усяки напыткы, и волы, и добри кони, и добри люде, усе е, усего — багацько! И пр.1
Хороша литература, которая только и дышит, что простоватостию крестьянского языка и дубоватостию крестьянского ума!
Но вот что интересно: в «Ластовке» есть повесть или что-то вроде повести, под которою стоит имя г. Основьяненка и над которою есть посвящение такого содержания: «Любiй моiй жинци Анни Григорiевни Квитка».2 Из этого видно, что г. Основьяненко и г. Квитка — одно и то же лицо, ибо жинка, или жинца, по-малороссийски значит жена. Итак, все эти повести и романы, которые печатались под именем Основьяненко, принадлежат г-ну Квитке, принявшему только в виде псевдонима имя Основьяненка?..
Что касается до «Сватанья» г. Основьяненка, или г. Квитки, — это водевиль из крестьянского быта, водевиль, впрочем, довольно растянутый, но местами не без занимательности.3
24. Сказания русского народа, собранные И. Сахаровым. Том первый. Книга первая, вторая, третья и четвертая. Издание третье. Санкт-Петербург. 1841. В тип. Сахарова. В большую 8-ю д.л. 82, 128, 276 и 82, всего 568 стр.4
Читателям уже известна сообщенная нами во 2-й книжке «Отечественных записок» нынешнего года подробная Программа издания, предпринятого И. П. Сахаровым. Вероятно, они, вместе со многими из прочитавших программу, были изумлены огромностию труда, который задал себе наш почтенный собиратель памятников старины и народности русской. В самом деле, издать одному человеку семь огромных томов, вмещающих в себя тридцать книг и объемлющих собою все стороны древней русской жизни — от фактов, сообщаемых летописями, до древних костюмов, гербов, печатей, пословиц, поговорок и проч. и проч. — труд неслыханный на святой Руси! Многие, в недоверчивости покачивая головою, говорили об этой программе, как обыкновенно говорится о великолепных «программах», к которым приучили уже наши книжные спекулянты доверчивую публику. Но каково же должно быть удивление этих неверовавших теперь, когда г. Сахаров, вслед за программою, действительно издал первый том своих «сказаний» — том огромный, состоящий из 568 страниц большого формата, напечатанных в два столбца таким мелким, убористым шрифтом, что они смело могут быть приняты за 1136 страниц обыкновенной
179
12*
печати, и вмещающий в себе сведения в высшей степени интересные! По этому первому тому мы можем несомненно надеяться что г. Сахаров выполнит в точности всю свою программу и подарит русскую публику таким изданием, какого еще не имела она и какого тщетно стала бы ожидать от деятельности других любителей старины. Душевно желаем скорейшего окончания этому прекрасному предприятию.
Для тех из наших читателей, которые незнакомы еще с трудами г. Сахарова, скажем, что книга его есть сокровищница положительных сведений о разных фазах прежней русской жизни. Сведения эти или собраны им самим во время путешествий по губерниям Тульской, Калужской, Орловской, Рязанской и Московской, или доставлены ему просвещенными соотечественниками,1 или, наконец, заимствованы из книг, изданных другими. И. П. Сахаров — не теоретик: он даже иногда посмеивается над теориею, а иногда и побранивает ее, и потому не думайте встретить в его книге ни теоретических взглядов на ту или другую сторону русского быта, ни, так сказать, исторической архитектоники, ни попытки представить стройное изображение древней русской жизни; нет, г. Сахаров так добросовестен, что и не брался за подобное изображение; он лучше, чем кто-нибудь, знает, что это дело невозможное и что один только бесстыдный, достойный всякого презрения шарлатанизм может в великолепной программе обещать представить Россию во всевозможных видах и отношениях, — тогда как для этого нет ни у кого в мире ни сил, ни материалов...2 Он избрал себе часть истинно благую и истинно полезную: он собирает материалы — песни, сказки, поверья, предания, пословицы, обычаи, письменные памятники древности и, не мудрствуя лукаво, передает всё это со всевозможною точностию и верностию своим соотечественникам.3 Мало этого: он тщательно собирает разные толки и мнения касательно спорных вопросов о достоверности того или другого ученого поверья и делает из этих мнений свод, ограничиваясь, по местам, легкими замечаниями с своей стороны и не входя в дальнейшее критическое разбирательство дела. Так и должно быть; в противном случае, книга его, имея две разносторонние цели, необходимо распалась бы на две части, из которых одна непременно вредила бы другой. Давайте нам материалов, фактов, больше фактов; критика не замедлит явиться, и тогда само собою обнаружится, кто прав, кто виноват — новая ли, всё критизирующая историческая школа (которой явно противоречат убеждения почтенного И. П. Сахарова), или старая, готовая верить на слово и летописи, и «Слову о пълку Игореве», и «Сказанию о Мамаевом побоище», и «Слову Даниила Заточника» и пр. и пр. Без фактов всё дело будет вертеться только на словах, ограничиваться голословием. Итак, в сторону критику.
180
почтенный и трудолюбивый наш собиратель «Сказаний русского народа»! Давайте нам фактов, больше фактов, — и вы услышите громкое спасибо со всех сторон бесконечного царства русского.
Но и теперь, прочитав только первый том ваших «Сказании», мы шлем вам свое искреннее, душевное спасибо. Сколько любопытного собрано в этом обширном томе! Первая книга его носит на себе название «Русской народной литературы». Здесь издатель прежде всего говорит о славено-русской мифологии; собирает всё, что находится об этом предмете у Нестора (которого летопись он признает и древнею и достоверною) и что написано было о том же Иннокентием Гизелем, Поповым, Чулковым, Глинкою, Кайсаровым, Строевым, Руссовым, Приезжевым, равно как и иностранцами: Саксом-Грамматиком, Гельмольдом, Дитмаром, Стурлезоном Снорри, Шедием, Френцелем, Вагнером, Арнольдом, Гроссером, Монфоконом, Баньé, Шерером, Машем, Гейнекцием, Толлием, доктором Антоном, Леклерком, графом Потоцким, Кромором, Шнейдером, Гваньини, Гютри, Длугошем, Стрыйковским, Тунманом, Гебгарди, Шварцем, Герберштейном, Раичем, Мавро-Урбином, князем Бакхау, Нарушевичем, Иовием, Нарбутом... Не драгоценные ли это указания?.. Далее следуют «Песни русского народа», или, лучше сказать, пересмотр почти всех доселе изданных песенников под различными, длинными и короткими, шарлатанскими и скромными названиями — от «Песенника», изданного Чулковым в 1770-м году, до новейших.1 Тут чрезвычайно любопытны сведения, собранные г-ном Сахаровым, о том, как смотрели прежние издатели на собираемые им песни, как поправляли их, т. е. как коверкали и уничтожали весь колорит древности и народности для того, изволите видеть, чтоб представить их в «лучшем, привлекательнейшем виде». Ужас объемлет душу, когда посмотришь на работу этих поправщиков, как иной,2 например, из 11 стихов чудного древнего стихотворения (из сборника Кирши Данилова) делал ровно 50, по правилам реторической «амплификации», или вместо
Во чужой земле мне могилушка,
поправил так:
Во чужой стране могила мне!
или. вместо простых, но оригинальных и выразительных стихов:
Молодому, холостому
Назолу давает,
Молодой и холостой
В лужке травушку примял,
181
поставил свои,водяные и пошлые:
Молодец один прекрасной
Девице знакомой
Часто по лугу гуляет,
Травку приминает...
Говоря о сборнике древних песен, известном под названием: «Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым», г. Сахаров решительно не признает, чтоб они были собраны этим казаком, и приписывает собрание их П. А. Демидову, «жившему в Туле в половине XVIII столетия и любившему собирать все редкости». Действительно известно, что эти стихотворения открыты были П. А. Демидовым, что по смерти его достались они г. Хозикову, который подарил их Ф. П. Ключареву; что потом г. Ключарев поручил издать их А. Ф. Якубовичу и что они были изданы г-м Якубовичем в 1804 году, под названием: «Древние русские стихотворенья». Потом К. Ф. Калайдович напечатал второе издание их в 1818 году, с той же рукописи, полученной им уже от графа Н. П. Румянцева, прибавив к ним 35 песен и сказок, откинутых г. Якубовичем. Но трудно доказать, чтоб именно П. А. Демидов собрал эти песни, а не кто-либо другой: пока для этого нет никаких данных, и представляемые г. Сахаровым доказательства — догадки, не более. — Наконец, в этом же отделе большое место занимают толки о достоверности «Слова о пълку Игореве» и о значении некоторых слов его. Г-н Сахаров, собрав здесь всё, что было писано об этом «Слове» pro и contra,* отдает преимущество верующим в древность и русское происхождение «Слова», восстает на сомневающихся и даже, перепечатывая это «Слово» в свое издание, ставит на заглавном листке грозное: «да постыдятся и посрамятся вси глаголющие нань!» Оставляем его в этом убеждении, не будем пока спорить, и поблагодарим за сообщение полных сведений о всем, относящемся к «Слову»: это весьма важная услуга тем, кому придется забирать о «Слове» справки. В этой же книге указаны сочинения и мнения о «Русских народных праздниках».
Этими тремя статьями: о мифологии, песнях и праздниках, ограничивается первая книга первого тома, называющаяся, как сказано, «Русскою народною литературою». Самые песни составляют уже третью, наибольшую по числу страниц книгу того же тома. В ней находится драгоценное собрание песен свя-точных, хороводных, плясовых, свадебных, семейных, разгульных, удалых, солдатских, казацких, исторических, обрядовых и колыбельных — со многими вариантами, «сравнительными
* за и против (латин.).— Ред.
182
песнями», примечаниями и описаниями обрядов, при которых они поются. Нельзя не иметь доверия к каждому стиху песен, сообщаемых г. Сахаровым: везде слышится чисто народный склад, народное слово, народное выражение, и нигде незаметно ни малейшей подправки. Решительно собрание песен г. Сахарова может быть названо у нас единственным и образцовым. Советуем всем собирателям поучиться у него этому делу.
К отделу же «Народной литературы», судя по плану г. Сахарова, напечатанному в предисловии к первой книге, должны быть отнесены помещенные во второй книге «Русские народные загадки и притчи» и «Русские народные игры». То же предисловие обещает дополнить отдел «Народной литературы» — пословицами, сказками и обозрением русских областных наречий; всё это войдет в состав следующих томов.
Во второй книге, кроме сказанного, помещена большая статья «Русское народное чернокнижие», где собраны предания о разных русских «заговорах», о «народных чарованиях», «предания знахарей и колдунов» и «народные гадания».
Четвертая книга содержит в себе перепечатанные с верных текстов «Былины русских людей», именно: древние русские стихотворения, находящиеся в сборнике Кирши Данилова: «Добрыня Никитич», «Илья Муромец», «Василий Буслаев», «Алеша Попович», «Соловей Будимирович», «Иван Гостиной сын» и «Чурила Пленкович»; далее «Слово о пълку Игоревом», разделенное на XII песен, «Сказание о нашествии Батыя на русскую землю», «Слово Даниила Заточника» и наконец «Сказание о Мамаевом побоище». Всё это весьма кстати помещено здесь как драгоценные материалы древней русской словесности[1].
Честь и слава деятельности г. Сахарова и любви его к избранному им предмету! Добросовестные, полезные и бескорыстные труды его не останутся без вознаграждения. Признательные соотечественники поощрят его своим вниманием, а ученые русские никогда не забудут трудов его, доставляющих им такие драгоценные, достоверные материалы, которых они нигде не нашли бы, если б г. Сахаров, собиравший большую часть своих «Сказаний» на месте, в разных частях России, не делился с ними своими приобретениями. Пожелаем только, чтоб он не оскудел в средствах для такого огромного и дорого стоящего издания; а эти средства — в руках публики.1
25. Русские народные сказки. Часть первая. Санкт-Петербург. 1841. В тип. Сахарова. В 32-ю д. л. CXIX и 273 стр.2
Вот еще плод неутомимой деятельности почтенного И. П. Сахарова. Не знаем, будут ли «Сказки» его составлять, как
183
составляют теперь, отдельное издание или со временем войдут в состав его «Сказаний русского народа»; во всяком случае, он взялся за прекрасное дело, о котором давно-давно пора было подумать. В самом деле, эта «народная поэзия», выразившаяся в сказках, можно сказать, вовсе была нам неизвестна. Лубочные издания, коверкающие и смысл и выражение, собрания, изданные Друковцовым, Чулковым, Поповым, Тимофеевым и пр. и пр., не только не могут дать верного понятия о подлинных народных сказках, но поведут еще к ложным заключениям и толкованиям о старинном языке, о древнем семейном быте русских и о всем, что только можно почерпнуть из сказок. Московские и петербургские типографии ежегодно в большом числе экземпляров оттискивают так называемые народные сказки. Эти жалкие книжонки вместе с песенниками, помадой, икрой, сапогами, каленкором и солеными огурцами развозятся бог знает в какие концы царства русского, куда не залетает, может быть, ни одна порядочная печатная книга, — и, вероятно, находят себе усердных читателей. Но эти книжонки не только не полезны для просвещенного любителя старины, даже решительно вредны, представляя дело совершенно в превратном виде. И. П. Сахаров решился подвергнуть строгому исследованию такое важное дело, перечел все напечатанные сказки, разобрал их критически, многое отверг как чужое, наносное или приданное «благодетельными» поправщиками, иное оставил и при издании своих «Сказок» с величайшею, строгою разборчивостию1 принял два источника: 1) сказки, рассказываемые нашими сказочниками, и 2) сказки, сохраненные в рукописях. В изданной им ныне первой части «Сказок» находятся: «Добрыня Никитич», «Василий Буслаевич», «Илья Муромец», «Акундин», «О Ерше Ершовиче сыне Щетинникове» и «О семи Семионах, семи родных братьях». К книге приложено большое и чрезвычайно любопытное предисловие, в котором г. Сахаров представляет: 1) список русских сказок, 2) библиографическую роспись, или список всех изданий русских сказок, 3) издания русских сказок, 4) мнения наших писателей о сказках, 5) содержание наших сказок, и 6) источники русских сказок. Одно это предисловие уже чрезвычайно важно для всякого исследователя русской народной поэзии; изобилующее всеми сведениями, нужными для верного взгляда на русские сказки, оно представляет много поучительного и может открыть читателю много неизвестного об этих памятниках нашей старинной народной словесности.
Что же касается до сущности напечатанных г-м Сахаровым сказок, то мы здесь ничего о ней не скажем, потому что, считая народную русскую поэзию таким важным предметом, о котором должно или всё сказать, или ничего не говорить, предоставляем себе изложить о ней свое мнение в отделе «Крити-
184
ки», и именно в обещанной уже нами статье о «Древних русских стихотворениях».1 Там мы обратимся опять и к вышедшему ныне первому тому «Сказаний русского народа» и к первой части изданных г. Сахаровым «Сказок», тем более, что содержание большей части их сходно с стихотворениями сборника Кирши Данилова, находящимися там под теми же заглавиями.
26. <Извещение о выходе второго тома «Ста русских литераторов»>.2
Наконец появился второй том «Ста русских литераторов», так давно ожидаемый публикою. Сегодня он поступает в продажу в магазине г. Смирдина и во всех книжных лавках. Десять гравированных в Англии картинок и десять там же гравированных портретов, отличающихся сходством, могли бы украсить собою самое роскошное европейское издание. Всё то, что было обещано объявлениями, помещено в этом томе, кроме статьи Барона Брамбеуса «Истинная любовь». Мы только что получили этот том и не успели еще прочесть одиннадцати статей, его составляющих, но в следующей книжке надеемся отдать в них отчет нашим читателям.3
185
[1] Исправления опечатка. Было: «словеснос и».