<РЕЦЕНЗИИ И ЗАМЕТКИ, ИЮНЬ 1841 г.>

28. Москве благотворительной. Ф. Глинки. Москва. В типографии Н. Степанова. В 4-ю д. л. 2 стр.¹

Странное дело, как иногда малые причины рождают великие следствия, а великие причины иногда не производят никаких следствий! Иная книга и велика (т. е. форматом и числом страниц), а сказать о ней нечего; иная всего две странички, как вот это стихотворение г. Ф. Глинки «К Москве благотворительной», а о нем, кажется, сколько ни говори, всё не наговоришься вдоволь. И страннее всего, что по поводу этого стихотворения решительно нечего сказать о поэзии, потому что оно, т. е. это стихотворение, относится не столько к области поэзии, сколько к другой, более почтенной сфере жизни, именно к «нравственности»; вот почему о нем, т. е. о стихотворении г. Ф. Глинки, можно написать хоть целую книгу.

Г-н Глинка почетное лицо в нашей литературе, — то, что называется известностию, славою, авторитетом. К этому особенно способствовало его долговременное и усердное служение музам. Начиная с двадцатых годов текущего столетия, вы не найдете ни одного журнала, ни одного альманаха, в котором бы не встретилось имя г. Глинки. Много сочинений, в стихах и прозе, разбросано г. Глинкою по всем без исключения периодическим изданиям. Те и другие совершенно равного достоинства: проза всегда гладка, стихи часто гладки, а иногда в них даже мелькали искорки чувства и поэзии. Но особенность их заключается в том, что общий их недостаток составляет вместе и их общее достоинство: все они монотонны, все на один лад, все поют (у г. Глинки и проза поет, как стихи) на один голос о чем-то, где-то, когда-то, куда-то; но это, повторяем, и составляет их высокое достоинство, ибо постоянное убеждение в одних и тех же (и притом высоких) истинах, хотя и высказываемых всегда одними и теми же словами и фразами, — такое постоянное убеждение, неизменяющееся, не движущееся ни вперед, ни назад, всегда почтенно. Итак, г. Глинка стяжал себе двойную славу, сперва как поэт, потом

218

как поэт нравственный. Но первая слава продолжалась недолго: со времени появления Пушкина тайна версификации была разгадана, и поэтов на Руси явилось столько, что Ф. Н. Глинка совершенно потерялся в их густой толпе. Однако ж он резко выдвигался вперед из этой многочисленной дружины тем, что неизменно пел одно и то же, пел одними и теми же словами. Наконец и это начало надоедать; на стихи Ф. Н. Глинки начали появляться нападки, и вот уже давно для русских журналов и альманахов имя Ф. Н. Глинки получило цену мимо его стихов. В этом отношении к Ф. Н. Глинке можно применить слова пушкинского «Современника» о г. Грече: «Г-н Греч давно уже сделался почетным и необходимым редактором всякого предпринимаемого периодического издания; так обыкновенно почтенного пожилого человека приглашают в посаженые отцы на все свадьбы» («Современник» 1836, т. 1, стр. 195). Этим бы, кажется, и суждено было продолжиться и кончиться мирному литературному поприщу Ф. Н. Глинки: его стихов никто бы не читал, но все бы печатали: он воспевал бы себе,в особых брошюрках, благотворительные обеды и другие торжественные случаи, и вообще, с честию для себя и пользою для поэзии, никого не обижая, ни в ком не возбуждая зависти, продолжал бы, вместе с другим почтенным ветераном нашей литературы, князем Шаликовым, быть присяжным, неизменным поэтом «Москвы благотворительной и хлебосольной», — как вдруг, к удивлению всего читающего мира, ему вздумалось изменить своему призванию и пуститься — страшно сказать! — в полемику... Верный официальности, он тиснул в официальной газете нечто вроде буллы, гремящей анафемою против каких-то журналов, будто бы открыто, без маски, проповедующих безнравственность. Мы сначала подумали, что почтенный певец «Москвы благотворительной» намекает на какие-нибудь иностранные журналы, не почитая даже возможным предполагать существование подобных изданий на святой Руси; «Отечественные записки» так, вскользь, упомянули о странной и неуместной выходке благонамеренного поэта «Москвы хлебосольной», кстати посмеявшись над тем, что некоторые моралисты, не понимающие поэзии, называют нравственностию в поэзии. Известно, какую сильную, благородную и приличную выходку навлекли на себя «Отечественные записки» со стороны единственного теперь московского журнала.

В этой же книжке «Отечественных записок» читатели найдут и скромный ответ на удалую выходку москвича. Итак, об этом нечего больше говорить — до новой выходки того же журнала; но мы почитаем здесь, кстати сказать, не много, но определительно том, как понимают «Отечественные записки» нравственность и ее отношения к поэзии, чтоб однажды навсегда отстранить

219

от себя благонамеренные возражения и жалобы «нравственных» журналов.

По нашему мнению, сказать о ком-нибудь, что он не уважает нравственности — всё равно, что назвать его дурным человеком. Без глубокого нравственного чувства, человек не может иметь ни любви, ни чести, — ничего, чем человек есть человек. Если безнравственность человека происходит от пустоты и ничтожности его натуры, — он только презренен и жалок; если же безнравственность соединяется в нем с умом и силою воли, — он презренен и ненавистен, он ядовитое чудовище, он лютый зверь, страшнее всех зверей, ибо зол по натуре, развратен сознательно и богат средствами делать всё зло, какое хочет. В философском отношении сфера нравственности — сфера абсолютная, следовательно, родственная поэзии, ибо всё абсолютное однородно, односущно, истекает из одного общего начала, которое есть — бог. Но тем не менее, обе эти сферы совершенно особны, и смешивать одну с другою в понятии отнюдь не должно. Что такое благо, как не истина в действии, не истина воли? — и однако ж наш ум отличает друг от друга истину и благо, как два понятия родственные, но в то же время и совершенно особные. — Цель знания истина, и потому знание облагороживает человека; но великий ученый совсем не одно и то же, что добродетельный человек в практическом значении этого слова: оба они родственны друг другу, оба служители одного бога; но великий ученый, будучи великим ученым, может всё-таки не совершить ни одного подвига добродетели во всю жизнь свою, незапятнанную ни одним дурным поступком, а великий подвигоположник добродетели может не уметь определить сознательною мыслию ни одного своего подвига. Разум без чувства есть ложь, так же как и неразумное чувство есть только чувственность; следовательно, разум и чувство родственны, односущны; но тождественны ли они? не суть ли это два совершенно особные понятия? В таком точно отношении находится нравственность к поэзии и поэзия к нравственности: они родственны, но не тождественны. Лучшим и яснейшим доказательством сказанному может служить то, что не всякий нравственный человек — непременно и поэт. Поэзия, в высшем значений своем, не только не может быть безнравственною, но не может не быть нравственною; всякое художественное произведение непременно нравственно, хотя бы оно и вовсе не имело в виду нравственности, — тогда как мнимо художественное произведение, даже и направленное к нравственной цели, уже не нравственно в высшем значении этого слова, хотя и не безнравственно. Истина везде и во всем одна и та же; но в проявлении своем она различна и особна. В мышлении истина сама себе цель;

220

но искусство достигает истины только будучи само себе целию и не делая своею целию истины, от которой оно само заимствует и силу, и величие, и святость свою; так же точно, как в действиях благой воли только благо само себе цель, а не красота и не истина (в значении мышления), хотя оно в то же время и прекрасно и истинно. Нельзя поверить добродетели человека, который только говорит о добродетели; нельзя поверить глубокому знанию ученого, который только ведет себя порядочно; нельзя поверить таланту поэта, который только рассуждает о стихах. Поэзия есть воспроизведение действительности: подобно действительности, она говорит фактами, явлениями, образами. Посмотрите на бесконечный океан, на глубокий шатер неба, на опоясанные облаками горы: на них не написано ни одной буквы о величии божием, ни одного предписания о поклонении ему, — а между тем, как громко, как внятно и торжественно говорят они душе человеческой о величии господа, и каким благоговением, какою любовию исполняют к нему сердце!.. Такова и поэзия: она ничего не доказывает, но всё показывает; орудие ее — не силлогизм, а образ; действие ее на человека чисто-непосредственное, как действие самой природы. Поэзии не нужно восхвалять добродетель, — надобно показать ее святой образ, и люди полюбят добродетель; поэзии не нужно порицать порок, — надобно только показать его, и сердца людей наполнятся ненавистию к пороку. Правда, поэт имеет право и поучать; но в таком случае, во-первых, он выходит из сферы безусловной поэзии на межевую черту, отделяющую сферу поэзии от сферы религиозного чувства; а, во-вторых, он и поучает средствами самой же поэзии — мыслию более отрешенною от безусловной художественности, но всё-таки образною и всегда огненною. Притом же, поучая, поэт, так сказать, только временно выходит из своей сферы; оставив ее совершенно, он может приобрести себе не меньшее достоинство провозвестника высоких истин, но поэтом уже перестает быть. И потому нет ничего несправедливее и нелепее, как требовать от него поучения, когда он не расположен поучать, или заставлять его всю жизнь петь одно и то же.

Но всегда ли под «нравственностию» люди разумеют то, что в самом деле есть «нравственность»? и не облекают ли они часто в это громкое слово своих личных и ложных понятий? Где критериум для истинной нравственности?.. Чтоб решить этот вопрос, надо написать больше, нежели сколько дозволяют нам время и место, — яснее и удовлетворительнее, нежели сколько мы можем сделать теперь. И потому скажем только, что необходимый признак, обусловливающий собою нравственность литературного (о художественном мы уже не говорим по причине, выше изложенной) произведения, есть непременно — пламенное

221

одушевление, сообщающееся душе читателя, глубокое и сильное чувство, проявляющееся в живой образности, в огненном слове, в оригинальной и всегда новой мысли даже при старом предмете сочинения. Скажите же, после этого, могу ли я назвать нравственным произведение апатическое, мертвое, бездарное, набитое общими мыслями, взятыми на прокат из любой азбуки? Человек до поту бьется, чтоб уверить меня, что должно любить ближнего никому не завидовать, помогать бедным и пр.; я не сомневаюсь, я верю, что всё это — святые истины; но в то же время я зеваю, я чувствую скуку, а не любовь к ближнему, ибо проклинаю ближайшего ко мне из всех их, т. е. сочинителя. Правила истинны, а книга дурна, — и я никогда не назову ее нравственною. Неужели грех смеяться над такою нравственностью? А «Отечественные записки» смеялись и всегда будут смеяться только над такою нравственностию. — Но что сказать о тех произведениях, в которых пошлая, узенькая мораль общежития выдается за чистейшие основания нравственности?.. Например, иной не шутя уверяет, что должно быть почтительным ко всем и каждому, т. е. и к честному и к негодяю, потому что не знаешь, от кого можешь получить пользу. Вы смеетесь, читатели, а ведь это так, к несчастию: не в одних нравственных книгах такого рода, но и в действительности, как часто отец называет безнравственною дочь свою за то, что она не хочет выйти замуж за старого, богатою сластолюбца; сына — за то, что тот совестится уверять в своем почтении другое лицо, которое он имеет право считать подлецом! как часто, говорю я, нравственные старики восклицают к безнравственной молодежи, которая, например, не хочет брать взяток и казнокрадствовать:

Вот то-то все вы гордецы!
Смотрели бы как делали отцы,
Учились бы на старших глядя:
Мы, например, или покойник дядя —¹

и прочее... Хороша нравственность! А сколько есть людей, которые от всего сердца убеждены, что это чистейшая нравственность?.. Неужели же не должно нападать на такую нравственность со всею энергиею благородного негодования, со всею желчью сарказма, со всею полнотою презрения?..

Что, наконец, сказать о той нравственности, которая есть только маска, прикрывающая спекуляцию?.. Но довольно… или, говоря словами Милонова, известного сатирика доброго старого времени:

Но, муза, замолчим, покорствовать умея,
До первого глупца иль первого злодея!..²

222

29. Сто русских литераторов. Издание книгопродавца А. Смирдина. Том второй. Санкт-Петербург. В тип. Бородина и К⁰. 1841. В 8-ю д. л. 696 стр.¹

В отделении «Критики» этой книжки «Отечественных записок» читатели найдут статью об огромном альманахе г. Смирдина.² Здесьже мы скажем только, что второй том «Ста русских литераторов» издан так же великолепно, как и первый; разница — в достоинстве статей.

30. <Шестая книжка «Москвитянина» и Ф. Н. Глинка>³

В полученной здесь 6-й книжке московского журнала «Москвитянин» мы встретили прелюбопытную, хоть и небольшую, только в полторы страницы (509—510), статейку, которая называется «К „Отечественным запискам”» и которую мы непременно должны сообщить нашим читателям, как новость чрезвычайно интересную и заслуживающую полного их внимания по разным отношениям, открывающим многое и многое. Она подписана господином N. N. и начинается так:

В 4-м нумере «Отечественных записок», в «Библиографической хронике», мы прочли две страницы (39-ую и 40-ую) с чувством того глубокого негодования, какого, признаемся, давно не ощущали в современном чтении.

Кто-то, не подписавший своего имени, по случаю какой-то книжки, привода из нее чувства любви сыновней весьма похвальные, разговорился вдруг тоном самым неприличнымо поэзии и нравственности и осмелился самым пошлым намѢ(е)ком бросить клевету на известного писателя (Ф. Н. Глинку), обвинить его в том, что он печатает похвалу журналу, в котором принимает участие корыстное...

«Что? как? где это было напечатано?..» Позвольте, мм. гг.; читайте дальше:

Не место говорить здесь о связи, которая должна необходимо существовать между поэзиею и нравственностью, и решать один из важнейших вопросов эстетики, по тому случаю только, что какой-то журнальный борзописец, не понимающий ни философии, ни зстетики, изверг бессмысленную хулуна двух родных сестер, связанных узами неразрывной любви в сердце человеческом. — Высочайшая поэзия сама в себе нравственна — и всё безнравственное по цели тем уже само себя исключает из мира поэтического. Этими немногими словами обозначаются отношения поэзии и нравственности...

И вот как заключает г. N. N. свою «нравственную» и благоприличную выходку:

Мы уважали «Отечественные записки» за их благонамеренность,хотя не одобряли их мнений, философских и критических, и часто негодовали на образ суждений о нашей старой литературе; мы уважали деятельность издателя; уважали многих сотрудников, которые своими статьями украшалиэто полезное издание, — потому-то нам было крайне жаль видеть(?), что какой-нибудь журнальный писака навеселе от не-

223

мецкой эстетики, которой сам занезнанием немецкого языка не читал, а об которойслышал, и то в искаженномвиде из третьих уст (??!), —что такой непризванно(ы)й судья, развалившись отчаянно в креслах критика и махавшись борзым пером своим, всенародноосмеливается в этом журнале праздновать шабашпоэзии и нравственности и, забыв все приличия, извергает насмешки и клевету на писателя, огражденного от подобных оскорблений мнением литературным и общественным.¹

Вот и вся статейка. Оставляя в стороне грамотность ее сочинителя, мы имели бы полное право спросить с своей стороны: как осмелился какой-то журнальный писака, спрятавший свою физиономию под кривыми и угловатыми литерами N. N., как осмелился, говорим, этот журнальный борзописец, забыв все приличия, извергнуть бессмысленную хулу, клевету и оскорбления (извините: это слог г. N. N.) на журнал, который сам не мог не назвать благонамеренным и полезным? Мы имели право спросить: как мог человек до такой степени забыться, до такой степени раздружиться со всевозможными общественными и литературными приличиями, чтоб, размахавшись борзым пером своим, написать и — что всего непостижимее — напечатать самую нелепую клевету, приписав «Отечественным запискам» обвинение г-на Глинки в том, в чем они никогда не думали обвинять его, и сказав, с неслыханною дерзостью, без всяких доказательств,

По замыслам каким-то непонятным,²

что будто бы в «Отечественных записках» празднуется шабаш поэзии и нравственности? Мы спросили бы г. N. N.: как называются подобные «литературные» обвинения и чему подвергается тот, кто не только не может доказать своего обвинения, но сам виноват в том же, в чем хочет обвинить другого?.. Однако мы ничего не спросим у г. N. N. С такими благонамеренными, борзыми бойцами, пишущими такие благонамеренные, такие «литературные» клеветы, мы не выйдем на битву, не низойдем до этого... Если угодно г. N. N., мы поищем, может быть, найдем и выставим против него достойных его витязей: пусть он препирается с ними на приличном ему поприще и объясняется с ними своим языком — письменно или изустно, как ему будет угодно; только наперед уведомляем его, что «Отечественные записки» будут чужды этой достославной битвы, не примут в ней никакого участия...

Между тем, «Москвитянин» может попасться в руки кому-нибудь из читателей «Отечественных записок», и как в нем самый предмет выходки не объяснен достаточно, то, чтоб не оставлять наших читателей в недоумении, решаемся сказать несколько слов о статьях, подавших повод к вышеозначенной статейке. Дело вот в чем:

В 16-м нумере «Московских ведомостей» нынешнего года, Ф. Н. Глинка напечатал статью (стр. 121 — 134) под названием «Москвитянин»; в этой статье он очень наивно восхищается мыс-

224

лию, что будто бы Запад (Европа) похож на человека, который «носит в себе заразительный недуг, окружен атмосферою опасного дыхания», и что «мы целуемся с ним, делим трапезу мысли, пьем чашу чувства и не замечаем скрытого яда в беспечном общении нашем, не чуем, в потехе пира, будущего трупа, которым он уже пахнет»; далее он же, г. Глинка, подтверждает, что во Франции «всё, что выдумает развращенное воображение какого-нибудь писателя, переливается из мира фантазии в соки жизни», и наконец заключает статью свою двумя весьма замечательными фразами, из которых первая гласит так: «Может ли на твердом основании существовать поэзия, когда у нее отнимают лучшее из прав ее — поучать?» — и вторая: «Едва ли не дожили мы уже до того, что мнение, которое передавалось шопотом, произносится вслух. Смелее приподымая маску, уже начинают проведывать, что поэзия должна быть без нравоучения, философия — без веры! Посмотрим, куда придем мы с поэзиею безнравственною, с философиею безверною!»¹

Скажите, сделайте милость, можно ли было без улыбки прочесть эти громкие фразы и вообще статью г. Глинки, составленную в духе этих фраз? Как, в самом деле, можно писать и печатать подобные вещи в 1841-м году от Р.Х? Европа — изволите видеть — окружена атмосферою опасного дыхания, полна скрытого яда; она будущий труп, которым уже и пахнет; в ней развращено воображение, развращена мысль, испорчены соки?!! Помилуйте! Да ведь это хула на науку, на искусство, на всё живое, человеческое, на самый прогресс человечества!.. И как судить по нескольким французам о всей Франции, по нескольким немцам о всей Германии, а по ним и о целой Европе? Неужели Европа была просвещеннее, нравственнее, религиознее во времена Аттил, гвельфов и джибеллинов, Борджиев, Равальяков, Кромвелей, г-ж Ментенон, Дюбарри и т. п.? Пора бы, право, перестать «извергать такие клеветы» (говоря слогом г. N. N.) на Европу и на наш великий XIX век... Господи боже мой! Да неужели мы ездим в Европу для того только, чтоб заражаться ядовитым дыханием этого «будущего трупа»? Неужели юноши наши, беспрерывно отправляемые, на счет нашего мудрого и просвещенного правительства, за границу, возвращаются оттуда никуда негодными и из них не выходят Брюлловы, Бруни, Басины, — или не превращаются они в отличных университетских преподавателей, которые живым знанием своим, в этой же Европе приобретенным, затмевают других, не знающих Европы, или если и глядевших на нее, то видевших всё кверху ногами?..² Но что и говорить об этом! Суждение г. Глинки есть только повторение того, что еще в ш<ес>тидесятых годах говорилось и что во все века проповедовали люди старого поколения новому: такова уж, видно, судьба всего старого и всего нового!

15 В. Г. Белинский, т. V

225

Этим же можно объяснить и другое требование г. Глинки, именно, чтоб в поэзии было непременно нравоучение, чтоб поэзия поучала. «Отечественные записки» — читатели знают это — при всяком удобном случае, следственно, очень часто, говорили и говорят, что поэзия в истинном, высшем значении своем не может быть безнравственна, что она необходимо сама в себе нравственна. Разверните любой том «Отечественных записок» — в «Критике» или «Библиографической хронике» их вы непременно встретите эту мысль. Но мы всегда восставали против мнения, что мораль есть поэзия, что нравственное тождественно с поэтическим, — мы говорили, что поэтическое необходимо нравственно, но отвергали мысль, что всё нравственное необходимо должно быть поэтическим, и всегда вооружались против этих пошлых «нравоучений», против этой резонерской, холодной морали, которую некоторые хотят навязать на поэзию, ища во всяком создании поэта чего-нибудь нравоучительного, как «moralité»* в басне, или требуя от него поучений вроде «помогай бедному, ибо добро вовек не пропадет», «будь со всеми вежлив и учтив, ибо это пригодится» и пр. и пр. Мы всегда говорили и теперь скажем, что истинный поэт всегда нравственен в высшем значении этого слова, а что пошлые нравоучители совсем не поэты... Об этом предмете также нечего распространяться: о нем много было сказано в шестнадцати томах «Отечественных записок»; скажется, может быть, еще больше. Замечательнее же всего, что г. N.N., говоря: «высочайшая поэзия сама в себе нравственна — и всё безнравственное по цели тем уже само себя исключает из мира поэтического», ясно, взял эту мысль из «Отечественных записок» — а теперь нам же предлагает ее в поучение, как новость, им самим выдуманную, да еще рассказывает, что в «Отечественных записках» празднуется шабаш поэзии и нравственности... Помилуйте, господа! Где же литературная совесть? где уважение к истине?..

Но возвращаемся к г. Глинке. Итак, когда мы прочли приведенную выше статью его в «Московских ведомостях», мы улыбнулись этому ропоту почтенного поэта, и вот как печатным образом выразилась наша улыбка.

В Москве вышла книжечка «Малолеток», сочинение известного А. А. Орлова. Упоминая об этом сочинении в 4-й книжке «Отечественных записок», мы сказали в шутку:

Оригинально чудное мнение о том, что в русском языке существуют два слова: «нравственность» и «поэзия», выражающие совершенно одно и то же понятие (чего нет ни в одном из существующих языков и не было ни в одном из существовавших), приносит неисчислимые выгоды. Укажем на одну из них. Для истинной оценки литературных произведений не нужно читать их, — что прежде считалось необходимостию, — а надобно

* нравоучение (франц.).— Ред.

226

только отобрать верные справки о жизни сочинителя, и оценка готова. Если реченный сочинитель не пил вина даже за обедом, не брал в руки карт, платил исправно в овощные лавки за взятый в долг товар, кухарку свою держал в почтительном от себя отдалении, тогда вы заключаете — «означенный сочинитель есть поэт»; если же нет — то «нет». И верно и легко!.. Да, нравственность есть поэзия, поэзия есть нравственность!

Когда мы написали эти строки, нам пришла на память статья г. Глинки, заставившая нас улыбнуться, — и мы прибавили:

«Нравственный» поэт наш, Ф. Н. Глинка, того же мнения. В одном из нумеров весьма нравственной газеты «Московские ведомости» он поместил очень нравственную статью о тождестве нравственности и поэзии, привязав это нравственное суждение к самой нравственной цели: похвале журнала, в котором он участвует («Отечественные записки», т. XV, кн. 4, Библ. хрон., стр. 40).¹

Только. Больше ничего не сказано о г. Глинке. Рассудите же на милость, где тут «оскорбления, клеветы, хулы» и бог знает что, придуманное «нравственным господином» N. N.? Чем мы тут оскорбили г. Глинку? Мы назвали его поэтом нравственным? но разве он поэт «безнравственный»? никогда мы не осмелились бы произнести такую ложь. — Далее, мы сказали, что он написал нравственное рассуждение: разве это не правда? разве оно «безнравственно»? — Сказали, что он поместил свое рассуждение в нравственной газете «Московские ведомости» — и это правда: «Московские ведомости» действительно весьма нравственная газета. Что в ней безнравственного? Ничего!.. Странное дело! Г-н N.N. горою восстал за нравственность, якобы охуленную и оскорбленную, и обижается, когда сотрудника того журнала, в котором он сам пишет, называют «нравственным»?.. Но вот что всего важнее, как обнаружение того чувства и намерения, с которыми писана статья г. N. N. В 4-й книжке «Отечественных записок», как видно из приведенной выписки, сказано, что г. Глинка написал похвалу журналу, «в котором участвует», — а г. N. N. говорит, что «Отечественные записки» обвиняют г. Глинку за похвалу журналу, в котором он принимает «участие корыстное»... Ну уж это — просим извинения — похоже на чистую «литературную» клевету: пусть же она и обратится на того, кто написал ее! «Отечественные записки» никогда не сказали бы подобной фразы, к кому бы ни относилась она, — и обвинять их в этом голословно может только какая-нибудь благонамеренная страсть к сплетням, забывающая даже, что обвинение ее легко опровергается очевидностью.

Теперь, кажется, всё дело ясно. Заключим же статью нашу словами статьи «Москвитянина», обращенными к «Отечественным запискам», сделав, впрочем, некоторые необходимые изменения.

Мы надеялись, что будем уважать «Москвитянина» за благонамеренность, хотя и не одобряли его мнений,

227

15*

философских и критических; мы уважали деятельность его издателей; уважали некоторых из его сотрудников, — потому-то нам было крайне жаль видеть, что какой-нибудь журнальный писака, навеселе (в восторге) — только уж не от немецкой эстетики, о которой он, видно, и не слыхивал (в противном случае был бы поблагопристойнее), — что такой непризванный судья, развалившись отчаянно в креслах критика и размахавшись борзым пером своим, всенародно осмеливается в этом журнале праздновать шабаш истины и нравственности и, забыв все приличия, извергает клевету на журнал, огражденный от подобных оскорблений мнением литературным и общественным...

228