Статьи

Юрий Павлов в статье, поносящей В. Г. Белинского («ЛР», № 14), уже вторично дарит меня своим неблагосклонным вниманием. На его первый выпад (см.: «Иски русской классике» // День литературы, № 2) я не стал отвечать, уж слишком неувлекательный уровень дискуссии задал мой оппонент. Это, впрочем, не значит, что во втором случае уровень этот стал выше (предполагаю, что он у данного автора всегда стабилен), но здесь задет не только (и не столько) я, сколько Белинский, за которого мне стало искренне обидно. Правда, Роман Сенчин («ЛР», № 15) уже вполне достойно дезавуировал многие павловские нападки на отца-основателя русской критики, но, по-моему, разговор следует перенести совсем в иную плоскость. Поговорим о качестве опусов самого Павлова, который в последнее время взял что-то слишком менторский тон, очевидно, воображая себя новым Селезнёвым. Но соответствует ли амбициям амуниция?

В. Г. Белинский. Рис. Л. Левченко

Можно ли покушаться на авторитеты? И можно, и нужно. Сам с удовольствием предаюсь, время от времени, сему увлекательному занятию. Но, как и вообще в литературе, в этом деле «главное, чтобы было интересно» (В. В. Виноградов). Ниспровергают Толстой Шекспира, Розанов — Гоголя, Бунин — Блока, порой явно несправедливо, а читатель только радуется — интересно. Потому что одну творческую личность ругает другая творческая личность. От такого столкновения искры вокруг летят, заставляя и нас немного искриться, добавляя нам чуть-чуть творческого начала. Но Юрий Павлов громит Белинского неинтересно, занудно стучит цитатами, как счетовод костяшками счётов, и никаких искр этим монотонным стуком не высекает, а лишь навевает унылую дремоту, как при слушании годового отчёта на производственном совещании.

Павлов по природе — не творец, он начётчик русско-советского почвенничества 70–80-х гг., составитель цитатников из Кожинова, Лобанова, Селезнёва… У него есть обжитый идеологический пятачок, шаг вправо-влево с которого считается за побег с известными последствиями. Он даже и Кожинова иногда мягко журит за недостаточное соблюдение почвеннического катехизиса: вот здесь В. В. не доработал, того-то не понял, в том-то не разобрался, ну, ничего, мы тов. Кожинова поправим. Все блюстители ортодоксии — на одно лицо, и павловские филиппики до боли напоминают «маргиналии» Ю. И. Суровцева, с той лишь разницей, что покойный борец за классовый подход писал гораздо живее.

И вот Павлов со своими счетами-цитатниками взялся за Белинского, с которым у него несовпадение абсолютное по всем пунктам. Как к «неистовому Виссариону» ни относись (я, кстати, вовсе не восторженный его поклонник, просто «уважаю»), он, безусловно, творческая личность, а не начётчик. Поэтому искр между ним и Павловым вспыхнуть не может по определению. Ортодоксов всегда раздражает любое движение, поэтому идейные метания В. Г. (молодого по нынешним меркам человека, прожившего всего 37 лет, а Павлову, кажется, уже за 50) блюстителю почвеннического правоверия представляются безнравственными поворотами флюгера, иначе его глаз и не способен увидеть диалектику жизни (впрочем, к «протею» Розанову он куда снисходительнее: «всё-таки евреев обличил»). Ну, тогда хоть сделай из «флюгера» объективный цитатник! Нет, Павлову это противно до обморока — каждая строчка ненавистного либерала-западника действует на него как слезоточивый газ. И он спешно отгораживает от Белинского свою карликовую, но такую уютную ортодоксально-почвенническую делянку колючей проволокой с электротоком, сторожевыми овчарками и автоматчиком на вышке, стреляющим «на поражение».

Но, в конце концов, цитатчик-начётчик, обладая хотя бы трудолюбивым усердием, способен иногда подметить какую-нибудь любопытную деталь, найти смешную прореху на великолепном плаще великого человека, разыскать неизвестную цитату… Это ведь тоже по-своему интересно, а для науки и вовсе прогресс. Но, увы, Павлову и здесь нечем похвастать. Во-первых, образование его явно оставляет желать лучшего. Во-вторых, он, как и положено начётчику, совершенно не представляет контекста приводимых им же цитат. В-третьих, он не слишком дружит с формальной логикой (про диалектику всуе упоминать не будем).

Несколько характерных примеров павловской «методологии». В «Дне литературы» он укоризненно вздыхает: «вызывает недоумение (это «вызывает недоумение» поистине прелестно в своей непосредственности. — С. С.) утверждение Сергеева о том, что высокое искусство «помогает нам примириться с жизнью и смертью, подчёркивая (или выдумывая) их красоту и величие». Если бы доктор филологических наук лучше знал свой предмет, его сие «утверждение» нисколько бы не удивило, и он «опроверг» бы последнее более изощрённо, положим, так: «Сергеев ошибочно следует в своих рассуждениях той глубоко реакционной линии европейской эстетики (от Тассо до Шопенгауэра, в России она представлена, например, Карамзиным и Фетом), которая видела в литературе (и в искусстве вообще) красивую ложь, необходимую для утешения людей в их «трагическом уделе». А вот Павлов уже начинает сердиться: «Ещё более шокирует (курсив мой; однако, какие сильные эмоции я вызываю, впору зазнаться! — С. С.) мысль автора о правде больших художников, «чаще всего <…> отражающей настроения лишь <…> той социальной группы, к которой писатель принадлежит». То есть «правый» Сергей Сергеев <…>, по сути, реанимирует классовый подход: его высказывание стоит в одном ряду с уже подзабытой «трескотнёй» социально «увечных» авторов: николаевых, суровцевых, дементьевых, кулешовых». Если бы Павлов не застрял навеки в середине 80-х вместе с не дающими ему до сих пор покоя (в силу, так сказать, «избирательного сродства») суровцевыми и николаевыми и хоть немного интересовался современными социологическими теориями, он бы «вздул» меня иначе: «Некритическое увлечение Сергеева буржуазной идеологией, в частности, заметно во влиянии на него социологии литературы П. Бурдье, которая справедливо отвергается нашей наукой как проявление глубокого кризиса западной мысли».

Павлов возмущён моим безответственным «фантазированием» о «колониальном дискурсе» у Достоевского и торжествующе изрекает: «И последнее: мысль “в Европе мы были слугами, а на Востоке господами” в Пушкинской речи отсутствует». Да, в Пушкинской речи отсутствует, но зато присутствует в последнем выпуске «Дневника писателя» (январь 1881 г.; Пушкинская речь была опубликована в августе 1880 г. — расстояние невелико, даже между томами ПСС — 26 и 27, соответственно): «В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы. Миссия, миссия наша цивилизаторская в Азии подкупит наш дух и увлечёт нас туда, только бы началось движение» (Достоевский Ф. М. ПСС. Т. 27. С. 36–37). Если это не колониальный дискурс, то я, как говорил один персонаж у Диккенса, готов съесть свою голову. Кстати, хочу быть понятым правильно: против русского колониального дискурса я ничего против не имею.

В «ЛР» Павлов аттестует меня чуть ли не как идеолога сексуальной революции, дескать, Достоевский для Сергеева не авторитет, но «зато авторитет молодые люди <…> живущие сегодня гражданским браком (то есть в блуде) и не понимающие нравственных исканий героев русской классики». И всё из-за того, что в моей статье «Ещё раз о русской классике» («Москва», 2009, № 7; вошла в мою книгу «Пришествие нации?») сказано следующее: «Трагизм многих “классических” коллизий (например, фактическая невозможность развода, разрушившая жизнь персонажей “Дворянского гнезда” и “Анны Карениной”) большинству современных “россиЯн” (всё активнее сочетающихся так называемым “гражданским браком”) просто непонятен». Казалось бы, обычная констатация всем известного факта. Из чего следует, что эти самые «россияне» для меня «авторитет»? Зачем из меня лепить русского Вильгельма Райха? Я не могу заподозрить Павлова в сознательном «клеветоне» (по-моему, он очень искренний и, что называется, «субъективно честный» человек), просто у него другая логика — неформальная.

Указанные выше авторские особенности во всей красе явлены и в статье о Белинском. Павлов тщится доказать, что В. Г. — космополит и русофоб, этого требует от него вера в непогрешимость главного апостола почвенничества — Достоевского, чьим хлёстким пассажем о «неистовом Виссарионе» он размахивает как флагом на взятой высоте. Но никто, кроме адептов почвеннической секты, не обязан воспринимать все вырвавшиеся сгоряча ругательства Ф. М. в адрес тех или иных неугодных ему лиц как непререкаемую истину, иначе пришлось бы зачеркнуть многих почтенных представителей русской культуры: Тургенева и Гончарова, Страхова и Леонтьева, Градовского и Кавелина.

Г-н обвинитель предпочёл не обсуждать обильные и красноречивые ксенофобские филиппики В. Г., приведённые в моей статье девятилетней давности. Между тем, эти «неполиткорректные» высказывания, во всяком случае, точно снимают с обвиняемого обвинение в космополитизме. Или космополитизм — это и есть ксенофобия? По «логике Павлова» (пора бы это словосочетание использовать как научный термин), может, оно и так (ассоциативно вспомнился Оруэлл: «Война — это мир», «свобода — это рабство» и т. д.)…

Нелепо считать, что национализм стал проявляться у Белинского только в последние два года его жизни. Про период «примирения с действительностью» (конец 1830-х гг.) доктор филологии ничего не слышал? Статью «Бородинская годовщина…» (1839) не читал? На самом деле, националистом В. Г. был всю свою творческую жизнь, но национализм его принимал разные формы — от традиционалистского до либерального.

Павлов свалил в бесформенную кучу десятки цитат из Белинского, которые погребли под собой всякое движение прокурорской мысли, а главное, ни одна из них не может быть квалифицирована как космополитическая или русофобская. Разбирать каждую по отдельности — значит написать книгу «Павлов и Белинский», но на это у меня нет ни времени, ни желания. Остановлюсь лишь на некоторых.

Когда Белинский говорит, о себе и своих друзьях-западниках как о «людях без отечества», он отнюдь не радуется этому, не воспринимает это как норму (совершенно очевидно, что норма для него — быть «французом, немцем, англичанином, русским»), а, напротив, скорбит об этом. Он вообще не может мыслить иначе, чем через ключевую для него категорию «народности».

То, что В. Г. был плохо образован, конечно, не украшает его, но и не делает его автоматически русофобом (мы знаем и вполне невежественных русофилов). Его резкости в адрес славянофилов несправедливы, но столь же несправедливы резкости Достоевского в адрес западников, это называется полемическим задором.

Чудо неформальной логики таинственным образом связывает с русофобией увлечение картами и женщинами, следует ли из этого, что патриотам не возбраняются азартные игры, если это рулетка, и «блуд», если «блудишь» при живой (хотя и умирающей) жене с мадемуазель Сусловой?

Потешно, что Павлов видит русофобию даже в упоминании об онанизме Гоголя, между тем, как слухи (вероятно, безосновательные) о том, что автор «Мёртвых душ» предаётся этому весьма распространённому пороку, были тогда общим местом. В дневниках О. М. Бодянского читаем о П. А. Вяземском, спросившем его на одном официальном приёме: «А скажите, пожалуйста… от чего Гоголь умер?» И, не дожидаясь ответа, прибавил тут же: «Говорят, от онанизма. Правда ли?»

Все упрёки Белинскому по поводу его якобы «вульгарного социологизма», увлечения социализмом (к которому он в конце жизни явно охладел), отрицания брака (в который он, тем не менее, вступил, в отличие от педераста-традиционалиста, патрона Достоевского по «Гражданину» князя «Содома и Гоморры» В. П. Мещерского), антиклерикализма (Павлов не понимает, что В. Г. хвалит, а не ругает русских за не слишком пылкую религиозность), тех или иных оценок Пушкина или Гоголя опять-таки не имеют к предмету разговора ни малейшего отношения.

Что такое русофобия? Очевидно, это признание за русскими некой онтологической (или генетической) ущербности, экзистенциальная ненависть или страх по отношению к ним. Ничего подобного у «неистового Виссариона» найти нельзя, и Павлов понапрасну тужится. Гораздо больше «русофобских» высказываний он сможет прочесть у «граждан вне всяких подозрений»: Леонтьева, Розанова, Меньшикова… Да и у Пушкина как-то сорвалось: чёрт дёрнул меня родиться в России! Тоже русофобия?

Павлов совершенно искренне не понимает, как западник и либерал может быть националистом и русофилом. Но он просто плохо знает историю и, видимо, никогда всерьёз не размышлял о природе национализма. А ведь сегодня на русском языке существует гигантская литература по этой теме, и переводная, и отечественная. Но почвенническому полицмейстеру, похоже, некогда хоть что-нибудь почитать за пределами своей «специализации». Понятное дело, ещё столько цитатников нужно составить!

«Какова бы ни была Россия, — мы прежде всего русские и должны стоять за интересы своей родины, как поляки стоят за свои. Прежде всякой гуманности и отвлечённых требований справедливости — идёт желание существовать, не стыдясь своего существования» — это написал западник Боткин западнику Тургеневу. Подобных цитат я мог бы ещё привести множество, но боюсь впасть в «павловщину». Национализм в России был присущ самым разным направлениям русской мысли: «шишковистам» и декабристам, славянофилам и западникам, черносотенцам и «веховцам». Свой народ не заказано любить человеку любых религиозных (или анти- и внерелигиозных), политических, эстетических и прочих пристрастий. Неприязнь к правящему режиму (особенно такому, как режим Николая I) и к социальному строю (особенно если он зиждется на крепостном рабстве) не только не означает отсутствия патриотизма, а, напротив, подчёркивает силу последнего. Россия — это не потерянный в позапрошлом веке рай (его никогда и не было), а тот образ будущего, который мы хотим воплотить здесь и сейчас, во имя того, чтобы каждый русский человек ощущал себя хозяином в собственной стране. Пока почвенники-ортодоксы этого не поймут, они так и останутся экзотическим (и эзотерическим) кружком «Назад, в семидесятые!».

Увы, Павлов — весьма показательный симптом той печальной деградации, которая произошла с почвеннической критикой. Когда-то она аккумулировала в себе лучшие русские интеллектуальные силы. Ныне — синоним затхлого провинциализма. Провинциализм может быть и творческим, авангардным, вносящим в застоявшийся столичный мейнстрим свежую, «варварскую» кровь. Но провинциализм почвенников-ортодоксов — это типичный арьергард, без конца пережёвывающий крохи, упавшие с кожиновского стола. В его душной среде после А. И. Казинцева и В. Г. Бондаренко (а они уже лет 15 как ветераны) не появилось ни одной по-настоящему яркой творческой личности. В 70–80-е опусы Павлова в престижных изданиях дальше отдела «Из редакционной почты» не прошли бы, сегодня он едва ли не основной автор отделов критики «Нашего современника» и «Дня литературы». Но ведь все понимают (за исключением Павлова, разумеется) — это не от хорошей жизни.

Сергей Сергеев

Источник: «Литературная Россия». № 17. 30.04.2010