Белинский

Том второй. Собрание сочинений в 9 томах

КАЛЬЯН. Стихотворения Александра Полежаева. Москва. 1838. В типографии В. Кириллова. 186. (32).

АРФА. Стихотворения Александра Полежаева. 1838. В типогра­фии В. Кириллова. 116. (12).

Обе эти книжки содержат в себе последние, уже замираю­щие, глухие звуки и полузвуки некогда звонкой и гармонической лиры. Полежаев прославился своим талантом, который резко отделился своею силою и самобытностию от толпы многих зна­менитостей, по-видимому, затемнявших его собою; но волнуемый пылкими необузданными страстями, он присовокупил к своей поэтической славе другую славу, которая была проклятием всей его жизни и причиною утраты таланта и ранней смерти... Мир праху его... никто не смеет изречь приговор ближнему... Мир праху твоему, поэт!..1

 

372


Невольно взялись мы за «Стихотворения Полежаева», издан­ные в 1832 году, и прочли их. В созданиях поэта — его дух, его жизнь. Полежаев был рожден великим поэтом, но не был поэтом: его творения — вопли души, терзающей самое себя, стон нестер­пимой муки субъективного духа, а не песни, не гимны, то веселые и радостные, то важные и торжественные, прекрасному бытию, объективно созерцаемому. Истинный поэт не есть ни горлица, тоскливо воркующая грустную песнь любви, ни кукушка, надры­вающая душу однообразным стоном скорби, но звучный, гармо­нический, разнообразный соловей, поющий песнь природе... Создания истинного поэта суть гимн богу, прославление его великого творения... В царстве божием нет плача и скрежета зу­бов — в нем одна просветленная радость, светлое ликование, и самая печаль в нем есть только грустная радость... Поэт есть гражданин этого бесконечного и святого царства: ему бог дал плодотворную силу любви проникать в таинства «полного славы творенья» 2, и потому он должен быть его органом... Вопли рас­терзанного духа, сосредоточение в скорбях и противоречиях зем­ной жизни доказывают пребывание на земле и только тщетное порывание к светлому, голубому небу — подножию престола вез­десущего... Вот почему мы не оставляем имени поэта за Полежае­вым и думаем, что его песни, нашедшие отзыв в современниках, не перейдут в потомство3. Плачевных и скорбящих поэтов вели­кий поэт Гете характеризовал эпитетом лазаретных и этим вполне определил их отрицательное значение в области искусства...4

И однако ж природа одарила Полежаева могучим талантом: только этому таланту не суждено было развернуться и расцвесть пышным цветом. Жизнь сделала его субъективным, а субъектив­ность — смерть поэзии, и ее произведения — поэтический пусто­цвет, который тешит взор минутным блеском и запахом, а плода не приносит. Почему было так, а не иначе, почему поэту не суждено было прозреть и в бесконечном чувстве бесконечной любви найти разрешение и примирение противоречий бытия?.. На это один ответ: да будет благословенна воля провидения!..

С содроганием сердца читаешь эту страшную исповедь жизни:

О, для чего судьба меня сгубила,

Зачем из цепи бытия

Меня навек природа исключила,

И страшно вживе умер я!

………………………………….

Я сын погибели и зла!

Зачем же я возник, о провиденье,

Из тьмы веков перед тобой?

О, обрати опять в уничтоженье

Атом, караемый судьбой!

Земля, раскрой несытую утробу,

Горящей Этной протеки,

И — бурный вихрь — тоску мою и злобу

И память с пеплом развлеки! 5

 

373


Но это ужасное признание могло быть навеяно минутою отчая­ния — но вот тихое и скорбное сознание своего падения:


Я увял — и увял

Навсегда, навсегда!

И блаженства не знал

Никогда, никогда!

И я жил, но я жил

На погибель свою...

Буйной жизнью убил

Я надежду мою...

Но расцвел и отцвел

В угре пасмурных дней;

Что любил, в том нашел

Гибель жизни моей.

Дух уныл, в сердце кровь

От тоски замерла,

Мир души погребла

В шумной воле любовь...

Не воскреснет она!

Я надежду имел

На испытных друзей,

Но их рой отлетел

При невзгоде моей;

Всем постылый, чужой,

Никого не любя,

В мире странствую я,

Как вампир гробовой!..

Мне противно смотреть

На блаженство других

Ив мучениях злых

Не сгораючи тлеть...

Не кропите меня

Вы, росинки дождя:

Я не цвет полевой,

Не губительный зной

Пролетел надо мной!

Я увял — и увял

Навсегда, навсегда,

И блаженства не знал

Никогда, никогда!6

Это грустное убеждение в необходимости и неизбежности своего падения без надежды на восстание с не меньшею силою выразилось и в этих прекрасных стихах:

Ах, кто мечте высокой верил,

Кто почитал коварный свет

И на заре весенних лет

Его ничтожество измерил;

Кто погубил, подобно мне,

Свои надежды и желанья;

Пред кем разрушились вполне

Грядущей жизни упованья;

Кто сир и чужд перед людьми,

Кому дадут из сожаленья

Иль ненавистного презренья

Когда-нибудь клочок земли...

374


Один лишь тот меня оценит,

Моей тоски не обвинив,

Душевным чувствам не изменит

И скажет: так, ты несчастлив!

Как брат к потерянному брату,

С улыбкой нежной подойдет,

Слезу страдальную прольет

И разделит мою утрату...

Лишь он один постигнуть может,

Лишь он один поймет того,

Чье сердце червь могильный гложет.

Как пальма в зеркале ручья,

Как тень налетная в лазури,

В нем отразится после бури

Душа унылая моя!..

Я буду — он, он будет — я!..

В одном из нас сольются оба! —

И пусть тогда вражда и злоба,

И меч, и заступ гробовой

Гремят над нашей головой!..7

Этот характер мрачного отчаяния и тяжелой скорби лежит на большей части сочинений Полежаева, но с его лиры срывались и торжественные звуки примирения и гармонические аккорды явлений жизни. Кому не известно его стихотворение «Провиде­ние», в котором, после ужасов падения, он так торжественно вос­пел свое мгновенное восстание?8

Я был готов

Без тайной власти

Сорвать покров

С моих несчастий...

Последний день

Сверкал мне в очи,

Последней ночи

Я видел тень,

И в думе лютой

Все решено;

Еще минута

И ... свершено!

Но вдруг нежданный

Надежды луч,

Как свет багряный,

Блеснул из туч;

Какой-то скрытый,

Но мной забытый

Издавна бог

Из тьмы открытой

Меня извлек!..

Рукою сильной

Остов могильный

Вдруг оживил,

И Каин новый

В душе суровой

Творца почтил! Непостижимый,

Он снова влил

 

375


В грудь атеиста

И лжесофиста

Огонь любви!

Он снова дни

Тоски печальной Озолотил

И озарил

Зарей прощальной!

Гори ж, сияй,

Заря святая!

И догорай,

Не померкая!..

Подобный же момент восстания с не меньшею поэзиею выра­жен в этих стихах:

О нет! свершилось!.. жар мятежный

Остыл на пасмурном челе:

Как сын земли, я дань земле

Принес чредою неизбежной:

Узнал бесславие, позор,

Под маской дикого невежды (?);

Но пред лицом Кавказских гор

Я рву нечистые одежды!

Подобный гордостью горам,

Заметным в безднах и лазури,

Я воспарю, как фимиам,

С цветов пустынных к небесам

И передам моим струнам

И рев и вой минувшей бури!..9

Кому не известно его стихотворение «Песнь пленного ирокезца»—это поэтическое создание, достойное великого поэта? Кому не известно его «Море», которое «измерил он жадными очами» и «пред лицом которого поверил он силы своего духа?» Кому не известен его «Бальтасар», переведенный из Байрона? Некоторые песни его также принадлежат к перлам его поэзии. Но самое лучшее, можно сказать, гигантское создание его гения, вышедшее из души его в светлую минуту откровения и мирового созерцания, есть стихотворение «Грешница», напечатанное в 20 № «Литера­турных прибавлений к „Русскому инвалиду”» 10. Вот оно:

И говорят ему: «Она

Была в грехе уличена

На самом месте преступленья;

А по закону, мы ее

Должны казнить без сожаленья:

Скажи нам мнение свое».

И на лукавое воззванье,

Храня глубокое молчанье,

Он нечто — грустен и уныл —

Перстом божественным чертил.

И наконец сказал народу:

«Даю вам полную свободу Исполнить праотцев закон:

 

376


Но где тот праведный, где он, Который первый на блудницу Поднимет тяжкую десницу?..»

И вновь писал он на земле.

Тогда, с печатью поношенья

На обесславленном челе,

Сокрылись дети ухищренья —

И пред лицом его одна

Стояла грешная жена.

И он с улыбкой благотворной Сказал: «Покинь твою боязнь.

Где твой сенедрион упорный?

Кто осудил тебя на казнь?»

Она в ответ: «Никто, учитель!»

«И так и я твоей души

Не осужу,— сказал спаситель,—

Иди в свой дом — и не греши».

 

С первого разу может показаться странным, что Полежаев, которого главная мука и отрава жизни состояла в сомнении, с жадностию переводил водяно-красноречивые лирические поэмы Ламартина; 11 но это очень понятно, если взглянуть на предмет попристальнее. Крайности соприкасаются, и ничего нет естест­веннее, как переход из одной крайности в другую... Кроме того, Полежаев явился в такое время, когда стихотворное ораторство и риторическая шумиха часто смешивалась с поэзиею и творче­ством. Этим объясняются его лирические произведения, писанные на случаи, его «Кориолан» и другие пьесы в этом роде. Недоста­ток в развитии заставил его писать в сатирическом роде, к кото­рому он нисколько не был способен. Его остроумие — тяжело и грубо. Недостаток же развития помешал ему обратить внимание на форму, выработать себе послушный и гибкий стих. И потому, отличаясь часто энергическою сжатостию выражения, он иногда впадает в прозаическую растянутость и между прекрасными стихами вставляет стихи, отличающиеся странностию, изысканностию и неточностию выражения.

Кто не идет вперед, тот идет назад: стоячего положения нет. Второе собрание стихотворений Полежаева, изданное в 1833 году под титулом «Кальян», было несравненно ниже первого. Даже лучшие пьесы — пополам с риторическою водою. Только одна «Цыганка» блещет ярким цветом художественной формы.

 

Кто идет перед толпою

На широкой площади,

С загорелой красотою

На щеках и на груди?

Под разодранным покровом,

Проницательна, черна,

Кто в величии суровом

Эта дивная жена?

 

377


Бьются локоны небрежно

Но нагим ее плечам,

Искры наглости мятежно

Разбежались по очам,

И страшней ударов сечи,

Как гремучая река,

Льются сладостные речи

У бесстыдной с языка.

Узнаю тебя, вакханка

Незабвенной старины:

Ты, коварная цыганка,

Дочь свободы и весны!

Под узлами бедной шали

Ты не скроешь от меня Ненавистницу печали,

Друга радостного дня.

Ты знакома вдохновенью Поэтической мечты,

Ты дарила наслажденью Африканские цветы.

Ах, я помню, но ужасно

Вспоминать лукавый сон! Фараонка, не напрасно

Тяготит мне душу он!

Пронеслась с годами сила,

Я увял — и наяву

Мне рука твоя вручила Приворотную траву!

Сколько игры, переливов поэтического блеска и в этом, впро­чем, не совсем выдержанном стихотворении — «Ахалук»!

Ахалук мой, ахалук,

Ахалук демикотонный,

Ты — работа нежных рук

Азиятки благосклонной!

Ты родился под иглой

Отагинки чернобровой,

После робости суровой

И любви во тьме ночной!

Ты не пышной пестротою,

Цветом гордых узденей,

Но смиренной простотою,

Цветом северных ночей

Мил для сердца и очей...

Черен ты, как локон длинный

У цыганки кочевой,

Мрачен ты, как дух пустынный,

Сторож урны гробовой.

И серебряной тесьмою,

Как волнистою струею

Дагестанского ручья,

Обвились твои края.

Никогда игра алмаза

У Могола на чалме,

Никогда луна во тьме,

Ни чело твое, о База,

Это бледное чело,

Это чистое стекло.

 

378


Споря в живости с опалом,

Под ревнивым покрывалом,

Не сияли так светло!

Ах, серебряная змейка,

Ненаглядная струя —

Это ты, моя злодейка,

Ахалук суровый — я!

Только этими двумя стихотворениями «Кальян» напомянул о прежнем Полежаеве: остальное все или пресная вода, или вино пополам с пресною водою. Теперь «Кальян» издан во второй раз, в 16-ю долю листа, на серой бумаге, неуклюжими и слишком крупными для формата буквами, с ужаснейшими опечатками и грамматическими ошибками и, наконец, с дурно вылитографированным портретом автора.

В «Арфе» заключаются последние стихи Полежаева, еще более свидетельствующие о постепенном замирании его таланта. Только в стихотворении «Грусть», известном читателям нашего журнала 12, виден прежний Полежаев, с его бойким, разгульным стихом и неизменною грустью... В пьесе «Черные глаза», которой половина тоже напечатана в «Наблюдателе», искры поэзии свер­кают сквозь массу грубой руды; вторая половина ее — голая ри­торика. В «Кориолане», поэме, заключающей в себе более трех­сот стихов, не наберется и десяти поэтических стихов. Из уваже­ния к памяти поэта издателям не следовало бы помещать таких пьес, как «Автор и читатель» — пьеса, исполненная грубого и ту­пого остроумия. Замечательно в «Арфе» стихотворение «Баюшки-баю», невыдержанное, местами дико-грубое, но местами же и превосходное.

В темной горнице постель;

Над постелью колыбель;

В колыбели, с полуночи,

Бьется, плачет что есть мочи

Беспокойное дитя.

Вот, лампаду засветя,

Чернобровка молодая

Суетится, припадая

Белой грудью к крикуну —

И лелеет, и ко сну

Избалованного клонит,

И поет и тихо стонет... *

 

За этими стихами следует песня самого дурного тона, где нянька называет ребенка и буяном и пострелом; и в то же время желает ему быть генералом; но окончание пьесы — в высшей сте­пени поэтическое.

 

379


Свет потух над генералом

Чернобровка покрывалом

Обернула колыбель —

И ложится на постель...

В темной горнице молчанье,

Только тихое лобзанье

И неясные слова

Были слышны раза два.

После, тенью боязливой,

Кто-то, чудилося мне,

Осторожно и счастливо,

При мерцающей луне,

Пробирался по стене.

Издание «Арфы» ничем не лучше «Кальяна»— только бу­мага почище. Для каждой пьесы заглавие на особенном листе, пробелы ужасные, словом,— все, что нужно для плохого издания. Те же опечатки, грамматические ошибки и тот же портрет, что и при «Кальяне», и с тем же пошлым выражением в лице. И это красавец Полежаев!.. Желательно, чтобы кто-нибудь издал хоро­шенько лучшие стихотворения Полежаева; без балласта, без пере­водов из Ламартина и Делавиня и без сатирических пьес, из них набралась бы порядочная книжка.

 

380



* Не понимаем, для чего автор прибавил к этим прекрасным и пол­ным стихам следующие два плоские стиха:

На чувствительный напев 13 Девяностолетних дев? —

Источник: http://vgbelinsky.ru/texts/books/9-2/reviews_and_notes_april_1838-january_1840/Polezhaev/