Статьи

ИЮЛЬСКИЕ ТЕЗИСЫ ПРОВИНЦИАЛА, ИЛИ ОТВЕТ «ОППОНЕНТАМ»

Редакция, любезно согласившись предоставить мне возможность ответить защитникам Белинского, уточнила: «Только помните об объёме, не более полосы». Эта установка и определила тезисный характер моего послания «оппонентам». Последнее слово я взял в кавычки, так как Р. Сенчин, А. Руднев, А. Широков, С. Сергеев, В. Винников, Е. Ермолин, И. Монахова, по сути, оппонентами статьи «Белинский как эмбрион» не являются: в их публикациях аргументированное опровержение моих суждений о «неистовом Виссарионе» отсутствует. Поэтому буду говорить о том, что в статьях и репликах названных авторов имеется, что мне «инкриминируется».

1. Начну с упрёка, который проходит почти через все публикации «белинскофилов», — Павлов цитирует частные письма критика…

Я делаю это потому, что письма «неистового Виссариона» помогают понять многие особенности личности, мировоззрения, творчества Белинского. У меня не вызывает сомнений то, что письма критика и его статьи — сообщающиеся сосуды, единый организм: заветные идеи Белинского прошли обкатку, были первоначально сформулированы в его частных письмах, а многие особенности личности критика, выразившиеся в его посланиях, проросли затем в работах автора. Именно это, на мой взгляд, я и показываю в статье «Белинский как эмбрион».

Вообще же я не могу не заметить, что в других своих публикациях я цитирую письма М. Цветаевой, А. Блока, В. Розанова, М. Гершензона, Б. Пастернака, В. Маяковского, М. Булгакова, С. Есенина, Д. Самойлова, Ю. Даниэля и иных авторов. И никогда ранее это цитирование мне в вину не ставилось, ибо опора на эпистолярные источники — обычное, широко распространённое явление в критике и литературоведении. Правда, некоторые из моих «оппонентов» утверждают, что цитаты из Белинского Павлов произвольно вырвал, утверждают, подчеркну, голословно, не приведя ни одного примера, доказательства, поэтому и отвечать им я не буду.

Главное же в этом эпистолярном «сюжете» видится в том, что «белинскофилы» оскопляют доказательную базу моей статьи, сужая её до писем критика. Я же привожу десять цитат из статей Белинского, а восемь авторов, полемизирующих со мной, вообще не цитируют работы критика. Именно в этом, в первую очередь, видится проявление их несостоятельности в данном споре.

2. С подачи Р. Сенчина не раз задавался вопрос: почему Павлов написал статью о Белинском только сейчас? И в этой связи высказывались самые невероятные, «с душком», версии. Дальше всех в своих фантазиях пошла И. Монахова… Итак, отвечаю любознательно-подозрительным «оппонентам»: «неистовый Виссарион» всегда был мне неинтересен, я никогда не называл его гениальным, для меня Белинский — критик второго ряда… Поэтому и писать о нём отдельную статью желания не возникало, но всё то, что сказано мной на страницах «Литературной России», я говорил и говорю студентам в лекциях о Белинском, начиная с 1987 года, когда впервые стал читать курс истории русской критики.

3. При чтении статей моих «оппонентов» я часто задавался вопросом: с кем они полемизируют, ибо характеризовались идеи, суждения, факты, отсутствующие в «Белинском как эмбрионе». Например, И. Монахова утверждает, что Павлов приводит высказывание Белинского о Шевченко и распространяет его на всех малороссов. И далее сия версия очень длинно, поучающе-назидательно комментируется.

Однако я не цитирую письмо Белинского к П. Анненкову, не проецирую оценку, данную в нём Шевченко, на малороссов… А сюжет «Белинский — Шевченко», излагаемый Монаховой столь длинно и столь бессмысленно, мне хорошо помнится ещё с 1982 года, когда я впервые внимательно прочитал письма «неистового Виссариона».

Сказанное, конечно, не снимает следующих вопросов. То ли Монахова перепутала мою статью со статьёй Сергеева, который и приводит слова Белинского о Шевченко (представляете, как возмутится сей демократический патриот: ведь его перепутали не, скажем, с Валерием Соловьём или Ицхаком Брудным, а с Павловым), то ли откровенная ложь — обычный приём Ирины Рудольфовны?

Пример со знанием иностранных языков я привожу не из желания упрекнуть Белинского или посмеяться над ним, как утверждают мои «оппоненты». Я лишь констатировал, к чему в творчестве критика приводило его незнание иностранных языков. Параллель же со славянофилами появилась только потому, что именно не очень образованный Белинский запустил миф о «тёмных» славянофилах, абсурд, который и сегодня транслируется многими…

Вообще же создаётся впечатление, что для моих «оппонентов», Сергеева и Монаховой прежде всего, адекватно воспроизвести точку зрения Павлова — задача непосильная. Вот та же Ирина Рудольфовна утверждает, что я «называю себя карликом». Такое беспардонное перевирание чужого текста — перебор даже для ученицы и последовательницы «неистового Виссариона». Придётся напомнить, как было. Я, предвидя реакцию на свою статью, предположил: «Конечно, и “слева”, и “справа” многие благородно возмутятся: как мог мерзкий карлик Павлов поднять руку на великого Белинского?».

4. Часть моих «оппонентов» посчитала своим долгом походя пнуть, критикнуть славянофилов, что было предсказуемо и легко объяснимо. Трудно понять и принять другое. Мировоззренческая, нравственная, духовная, эстетическая несовместимость критика с каким-либо автором не отменяет для «зоила» аргументацию своих оценок: опору на факты, идеи, образы, цитаты, произведения, статьи… Всё это в рассуждениях о славянофилах Сенчина, Руднева, Монаховой отсутствует. Они, на мой взгляд, в своих представлениях о «русской партии» XIX века застыли на уровне «неистовых ревнителей» 20–30-х годов XX века. Уже в 60–70-е годы минувшего столетия разговор о славянофилах, несмотря на цензурные и иные препоны, вёлся на уровне профессионально значительно более высоком по сравнению с тем, который демонстрируют сегодня защитники Белинского. Мне искренне жаль Романа Сенчина, который и в 2010 году утверждает: «А что дала учёность славянофилам? Кроме мёртвого теоретизирования они ничего русской культуре и общественной мысли не дали».

И далее на таком уровне ведётся разговор о славянофилах и не только о них…

5. Сенчин первым откликнулся на мою статью. После пространных предположений на тему: почему Павлов только сейчас написал о Белинском, Роман Валерьевич вдруг сделал неожиданное оригинальное заявление: «Впрочем, спорить с Юрием Павловым я не вижу особого смысла». И далее последовал почти полосной комментарий, в котором преобладают длинные рассуждения о проблемах, даже не затрагиваемых в моей статье. Говорить об уязвимости позиции Сенчина практически по всем вопросам нет смысла. Ограничусь двумя самыми короткими «сюжетами».

Роману Валерьевичу не нравится и слово «амбивалентность», употребляемое часто в моих статьях, и то, что «по Павлову, это однозначно недостаток». Всё, что далее сообщает, полемизируя якобы со мной, Сенчин, — это общее место в сотнях статей, это разговор на уровне: «Волга впадает в Каспийское море». Моя же позиция понята и передана неверно. Опуская главное и второстепенное в моём понимании данного вопроса, напомню Сенчину в очередной раз: амбивалентно русским я называю и себя, и не в одной, а в четырёх статьях.

Роман Валерьевич, как и Винников, Ермолин, Монахова, решил, что я предлагаю сбросить Белинского «с парохода современности». Не буду повторять то, на что справедливо обратил внимание Крижановский, не буду рассуждать на тему художественной образности, условности и т. д., скажу предельно ясно. Я не предлагаю вычеркнуть Белинского из истории литературы. Я против любых лакун. Поэтому, например, в разделе современной критики мною предлагаются для изучения В. Кожинов, В. Сарнов, М. Лобанов, А. Бочаров, Ю. Селезнёв, В. Лакшин, И. Дедков, И. Золотусский, В. Бондаренко, С. Чупринин, А. Казинцев, Д. Быков, С. Куняев, К. Кокшенёва. Что же касается Белинского, то я хочу только, чтобы «неистовый Виссарион» занимал подобающее ему скромное место…

6. Владимир Винников — самый нетипичный мой «оппонент». В понимании многих вопросов, оставшихся за рамками его реплики, мы — единомышленники или почти единомышленники. К тому же я преклоняюсь перед Винниковым — отцом шестерых детей… Основной пафос заметки Владимира Юрьевича сводится к предложению провести «интеллектуальную дуэль» о русскоязычности. Я в принципе не против любых дуэлей, но данный «вызов» я нахожу странным, так как и в книге «Критика ХХ–ХХI веков…», и в десятках статей, не вошедших в неё, проблема «русскости» и «русскоязычности» является одной из главных. То есть свой «выстрел» я уже произвёл, ответ за Вами, уважаемый Владимир Юрьевич. Да, не забудьте, пожалуйста, и статью «Дина Рубина: портрет на фоне русскоязычных писателей и Франца Кафки» («Наш современник», 2008, № 11).

7. К С. Сергееву отношение у меня неоднозначное. Я практически во всём согласен с «первым» Сергеевым, автором публикаций, подобных «Учителю» («Москва», 2008, № 9). У меня многое вызывает возражение в книге «второго» Сергеева «Пришествие нации?» (М., 2009), но сие не мешает признать, что в данном труде внятно, логично, аргументированно излагает свои взгляды профессионал. «Третий» Сергеев — автор пасквилей обо мне и Кокшенёвой и симптоматичного интервью «Призрак бродит по «Москве».

Мания величия творческого человека — смешная и грустная болезнь. Её печатью отмечены и публикации «третьего» Сергеева. Он, например, утверждает, что знает литературу «на порядок лучше», чем Павлов и Кокшенёва. Я с радостью согласился бы с Сергеем Михайловичем (пусть человек успокоится), но многое не позволяет мне это сделать. Например, Сергеев высоко отозвался о книге Валерия и Татьяны Соловьёв «Несостоявшаяся революция» (М., 2009). Однако «литературная часть» этого труда (в данном случае нас интересует только она) представляет собой гремучую смесь из огромного количества фактических ошибок, суждений, свидетельствующих об элементарном незнании Соловьями истории литературы, и ничем не аргументированных, произвольно-смехотворных оценок (примеры и доказательства я привожу в рецензии, которая выйдет в «Нашем современнике»). И все эти «безобразия» не увидел знаток литературы Сергеев…

Сергей Михайлович любит говорить о своей работе в архивах, гордится полученным образованием, кичится своей учёностью… Но «третий» Сергеев, образно выражаясь, — это базарная баба в «научных» лохмотьях. Так, Сергей Михайлович заявил, что я «без конца пережёвываю крохи, упавшие с кожиновского стола» и т. д. и т. п. Так может писать человек, вообще не читавший моих статей либо настроенный очень предвзято. В своих работах о Кожинове 2002–2007 годов и в главе из книги «Критика ХХ–ХХI веков…» я полемизирую с Вадимом Валериановичем по многим вопросам истории, политики, литературы, и сия полемика занимает почти половину общего объёма моих публикаций. Несхожи, а, точнее сказать, диаметрально противоположны мои и Кожинова взгляды на К. Леонтьева и М. Бахтина, В. Маяковского и А. Твардовского, А. Битова и Ю. Кузнецова, многих других авторов, что неоднократно отражалось в моих статьях.

Если бы Сергеев читал написанное мною о И. Дедкове, Б. Сарнове, Д. Быкове, мемуарах шестидесятников и другое, он знал бы, что для меня столичное образование — пустой звук, московская денационализированная интеллигенция — раковая опухоль России, а слово «провинциал» — похвала… И вообще, разбираться в многочисленных очевидных нелепостях, которые наговорил в мой адрес «третий» Сергеев, занятие бессмысленное.

8. Я был уверен, что И. Монахова откликнется отрицательным отзывом на мою статью о Белинском, но не мог предположить, что этот отклик будет столь низкого качества. Полемика Ирины Рудольфовны сводится к переиначиванию до неузнаваемости моих суждений (примеры, далеко не все, я уже приводил). Показательны и те «сюжеты», где Монахова демонстрирует свои знания и ум на фоне «глупца» оппонента. Так, Ирина Рудольфовна заявляет, что Белинский владел русским языком «так, как не владели, наверное, все славянофилы, вместе взятые».

Нет места доказывать неубедительность, смехотворность данного утверждения, скажу о другом. Человек, взявший на себя ответственность столь строго судить язык других, сам должен быть на уровне… А Монахова часто позволяет себе «вольности» типа: «Для чего затеян <…> подбор компромата»; «не гадко собирать-то подобную подборку гадостей». К тому же слова из высказывания Достоевского о Белинском, называемые Ириной Рудольфовной эпитетами, таковыми не являются.

«Научная» метода и характерные полемические приёмы Монаховой наглядно проявляются в её брани в адрес Достоевского. Современный последователь Белинского называет известное свидетельство Фёдора Михайловича, которое я привожу в своей статье, «нелепыми россказнями о якобы ругани Белинского в адрес Христа» и пытается опровергнуть их фактами из переписки «неистового Виссариона». Интересно, что факты эти берутся из писем к Д. Иванову и В. Боткину 1837 и 1840 годов, а в воспоминаниях Достоевского речь идёт о событиях 1845 года. Комментарии, думаю, излишни. К тому же письма сии в отличие от всех остальных, цитируемых Монаховой, в её статье не датированы. То есть Ирина Рудольфовна понимает ущербность такого «ретроспективного» приёма, но всё равно, видимо, из-за любви к Белинскому идёт на столь откровенный подлог. Цитата же из письма к Гоголю 1847 года ничего не доказывает и потому, что в данном случае «неистовый Виссарион» рассуждает о Христе как Г. Зюганов или современные «воцерковлённые» либералы. И, наконец, следует всё время помнить о неизлечимой амбивалентности критика, о его постоянных «семи пятницах на неделе».

Я не удивился, узнав, что Монахова стала победительницей I тура конкурса сочинений, посвящённых 200-летию Белинского. Но я очень изумился, что и в эссе, и в интервью Ирина Рудольфовна утверждает: статьи Белинского «сегодня не включены в школьную программу». Многое, конечно, можно понять и объяснить: Монахова — творческая личность, москвичка, интеллигент… И всё же, Ирина Рудольфовна, откройте программы под редакцией и Т. Курдюмовой, и В. Коровиной, и Г. Беленького, и Ю. Лебедева, и В. Маранцмана, и Вы увидите: «неистовый Виссарион» по-прежнему «наше всё».

Юрий Павлов

«Литературная Россия». №29 от 16.07.2010 г.