Белинский

Филатова Е. М. Белинский. М. : «Мысль», 1976.

Филатова Е. М. Переход к материализму и атеизму // Филатова Е. М. Белинский. М. : «Мысль», 1976. С. 76–100.


Глава IV
________

ПЕРЕХОД К МАТЕРИАЛИЗМУ
И АТЕИЗМУ




Материалистические тенденции в философии Белинского, постепенно усиливавшиеся еще в первой половине 40-х годов, не были тогда им осознаны. Открыто он переходит к материализму в середине этого десятилетия. Переход критика к материалистическому мировоззрению был обусловлен тем, что тогда окончательно сформировались его революционно-демократические взгляды, слитые с идеями утопического социализма. Большую роль здесь опять сыграла западная философия. Это не значит, однако, что ее влияние было главной причиной победы материализма в философской концепции русского мыслителя, как это представлено в ряде произведений русских дореволюционных и современных западных авторов. Для него и в эти годы была характерна самостоятельность мышления.

По-прежнему относясь с большим уважением к Гегелю, Белинский вместе с тем все больше осознает слабые стороны его учения и окончательно отказывается от идеализма. Уже в 1843 г. в статье «История Малороссии» он отмечает, что ответы, которые дает гегелевская философия «на вопросы всеобщей жизни», иногда принадлежат уже прошедшему. В 1844 г. в работе о сочинениях В. Ф. Одоевского он сно-

76


ва говорит, что «теперь даже философия Гегеля относится в Германии к учениям, уже совершившим свой круг...» (3, 8, 318). Вместе с тем Белинский продолжает исключительно высоко ценить метод Гегеля. Особенно интересны его высказывания об этом в той самой статье «История Малороссии», в которой он говорит об устарелости некоторых сторон философии немецкого мыслителя. Отвергая их, Белинский вместе с тем пишет: «Зато ее строгий и глубокий метод открыл большую дорогу сознанию человеческого разума и навсегда избавил его от извилистых и окольных дорог, по которым оно дотоле так часто сбивалось с пути к своей цели. Гегель сделал из философии науку, и величайшая заслуга этого величайшего мыслителя нового мира состоит в его методе спекулятивного мышления, до того верном и крепком, что только на его же основании и можно опровергнуть те из результатов его философии, которые теперь недостаточны или неверны: Гегель тогда только ошибался в приложениях, когда изменял собственному методу» (3, 7, 49—50). Указывая, что в то время в лице Гегеля философия достигла высшего своего развития, Белинский говорит, что вместе с ним она и кончилась — кончилась именно «как знание таинственное и чуждое жизни». Критик высказывает глубокую мысль о том, что эта отчужденность гегелевской философии от «докучного шума» жизни, являясь ее слабой стороной, в то же время была закономерной: ей надо было удалиться от него, «чтобы наедине и в тиши познать самое себя» (3, 7, 50).

Не только немецкую классическую, но и всякую созерцательную философию Белинский

77


критикует за ее отрыв от жизни, за то, что она является «книжной философией» и производит только «школьные партии». Он презрительно отзывается о философе, который на кафедре «Промефей», герой истины, «а в жизни — это человек... живущий в ладу со всякою действительностию». Удивительно ли, спрашивает критик, что жизнь так же не хочет знать философию, как и она не хочет знать жизнь (см. 3, 6, 384).

Внимание Белинского привлекают новые лица в философской жизни Германии — последователи Гегеля. В 1841 г. он писал Боткину, имея в виду в первую очередь немецкого теоретика искусства Г. Т. Рётшера, принадлежавшего к правому крылу гегельянцев: «Пигмеи все эти гегелята» (3, 12, 54). Теперь в своей «Истории Малороссии» он говорит с большим сочувствием о левом гегельянстве как о философии возмужавшей, окрепшей, возвратившейся к жизни. «Начало этого благодатного примирения философии с практикою совершилось в левой стороне нынешнего гегелианизма. Примирение это обнаружилось и жизненностию вопросов, которые занимают теперь философию, и тем, что она оставляет понемногу свой тяжелый схоластический язык, доступный одним адептам ее, и тем, что она возбудила против себя ожесточенных врагов уже не в одних школах и в книгах. Теперь уже это не школьная, не книжная философия, знающая только самое себя и уважающая только собственные интересы, холодная и равнодушная к миру, которого сознание составляет ее содержание» (3, 7, 50). Эти высказывания Белинского о левых гегельянцах являются переработкой мыслей Энгельса из его сочинения

78


«Шеллинг и откровение», конспективно изложенных В. П. Боткиным во вступлении к статье «Германская литература».

Белинского привлекают революционные и атеистические выводы, которые младогегельянцы делали из философии Гегеля. Он противопоставляет «правой стороне гегелизма» левую его сторону, которая «свой прогресс полагает в живом примирении философии с жизнию, теории с практикой» (3, 8, 502). Положительное отношение Белинского к младогегельянцам не означает, что по своим взглядам он был близок к ним. В отличие от них он уже перешел к материализму, а его революционные и атеистические воззрения были гораздо более последовательны, чем у этих идеологов радикальной немецкой буржуазии.

Большое влияние на формирование материалистической концепции Белинского оказала книга Фейербаха «Сущность христианства». П. В. Анненков в своих воспоминаниях особо отмечает большое впечатление, произведенное книгой на Белинского, для которого был сделан перевод нескольких ее глав (см. 4, 274). Все это не значит, однако, что основной причиной перехода критика к материализму было сочинение Фейербаха, как утверждали многие авторы, писавшие о Белинском. Этот переход нельзя представлять как единичный акт, происшедший под влиянием внешнего толчка; он совершался постепенно.

Воздействие философии Фейербаха на Белинского обусловило некоторые общие черты их материализма, и прежде всего наличие антропологических моментов. Но кроме этих общих черт в философии двух мыслителей имеются и

79


существенные различия. В отличие от Фейербаха Белинский, порвав с идеализмом Гегеля, остался диалектиком. Изживал он постепенно и элементы антропологизма в своем материализме. Хотя в области социологии критик остался идеалистом, все же он высказал ряд материалистических суждений об обществе и попытался соединить материализм с диалектикой.

Большим преимуществом Белинского перед Фейербахом была действенность его философии. Еще в 1841 г. он писал Боткину: «Я теперь совершенно сознал себя, понял свою натуру: то и другое вполне может быть выражено словом Tat*, которое есть моя стихия» (3, 12, 13—14).

Переход критика к материализму, как и вся эволюция его философских идей, совершался под влиянием практических проблем русской действительности. Герцен, называя Белинского «мощной, гладиаторской натурой», писал о нем: «Для него истины, выводы были не абстракциями, не игрой ума, а вопросами жизни и смерти... В каждом его слове чувствуешь, что человек этот пишет своей кровью, чувствуешь, как он расточает свои силы и как он сжигает себя»... (18, 7, 236, 238).

То, что переход Белинского от идеализма к материализму не был единичным актом, подтверждается постепенным нарастанием материалистических тенденций в его философии. Еще в 1840 г., обратившись к разработке педагогических проблем, он вслед за Дидро признает существование в "человеке природных задатков, толкуяих материалистически. «Всякий человек, — пишет критик, — еще не родившись на


* Действие.

80


свет, в самом себе носит уже возможность той формы, того определения, какое ему нужно. Эта возможность заключается в его организме, от которого зависит и его темперамент, и его характер, и его умственные средства, и его наклонность и способность к тому или другому роду деятельности, к той или другой роли в общественной драме — словом, вся его индивидуальная личность» (3, 4, 80). Отвергая представление о душе младенца как о tabula rasa, Белинский считает, что воспитание «должно быть помощником природе — не больше» (3, 4, 83). Здесь уже ясно видны материалистические элементы, связанные с антропологическими представлениями.

В 1843 г. Белинский, осуждая «односторонности» материализма и идеализма, пишет: «...в понятии о природе человека существуют преданные отвлечениям идеалисты, которые за душою не замечают организма, и материалисты, которые за массою тела не могут провидеть душу» (3, 6, 587). В работе «Общее значение слова литература» (вероятно, в 1844 г.*) Белинский высказывается уже в явно материалистическом духе: «На образование субстанции народа имеют большее или меньшее влияние географические, климатические и исторические обстоятельства; но тем не менее очевидно, что первая и главная причина субстанции всякого народа, как и всякого человека, есть физиологическая, составляющая непроницаемую тайну непосредственно творящей природы» (3, 5, 638).


* Работа эта имела две редакции.Первая редакция относилась к 1842 г., вторая — к 1844 г. Затем обе редакции были объединены.

81


Это уже материализм, но материализм, в котором доминирует, несмотря на признание роли «исторических обстоятельств», антропологический подход. Белинский и позже возвращается к вопросу о сущности органической жизни. В статье «О жизни и сочинениях Кольцова» он пишет: «Нам известны средства жизни, ее органы, их отправления; но физиологическая жизнь все-таки для нас тайна» (3, 9, 530). Критик понимал, что найти ответ на вопрос о сущности органической жизни при состоянии современной ему науки еще не было возможности. Вместе с тем он с большим интересом относился к научным поискам в этой области, в частности в эмбриологии.

Дальнейшие высказывания Белинского свидетельствуют об окончательной победе материализма в его философской концепции. В работе «Взгляд на русскую литературу 1846 года» он пишет: «Вы, конечно, очень цените в человеке чувство? — Прекрасно! — так цените же и этот кусок мяса, который бьется в его груди, который вы называете сердцем и которого замедленное или ускоренное биение верно соответствует каждому движению вашей души. — Вы, конечно, очень уважаете в человеке ум? — Прекрасно! — так останавливайтесь же в благоговейном изумлении и перед массою его мозга, где происходят все умственные отправления, откуда по всему организму распространяются, через позвоночный хребет, нити нерв, которые суть органы ощущений и чувств и которые исполнены каких-то до того тонких жидкостей, что они ускользают от материальных наблюдений и не даются умозрению. Иначе вы будете удивляться в человеке следствию мимо причины или — что еще

82


хуже — сочините свои небывалые в природе причины и удовлетворитесь ими» (3, 10, 26). В рецензии на книгу А. Ф. Постельса Белинский углубляет эту свою мысль, заявляя, что самые отвлеченные представления есть «результат деятельности мозговых органов, которым присущи известные способности и качества» (3, 10, 145).

Это суждение критика в известной степени направлено против объективного идеализма Гегеля, против абсолютизации им понятий. И уже явно противостоит гегелевскому абсолютному разуму следующее положение Белинского: «Ум без плоти, без физиономии, ум, не действующий на кровь и не принимающий на себя ее действия, — есть логическая мечта, мертвый абстракт» (3, 10, 27). Критик указывает на неразрывную связь физического и психического, на их материальное единство и заявляет о несостоятельности психологии, не опирающейся на физиологию.

Белинский видит необходимость рассматривать человека как продукт общества. Все же иногда он отдает дань антропологизму, пытаясь объяснить общественные явления «натурой» человека. Даже в его поздней работе «Взгляд на русскую литературу 1846 года» есть утверждение, что «источник всякого прогресса, всякого движения вперед заключается... в человеческой натуре, так же, как в ней же заключается и источник уклонений от истины, коснения и неподвижности» (3, 10, 32). Но такие суждения Белинского являются исключением. Он понимает, что законы общественной жизни нельзя объяснить биологическими свойствами людей, что «единичный человек (индивидуум) и народ — не одно и то же» (3, 6, 457). Через его

83


произведения красной нитью проходит мысль о том, что человеческая личность формируется под влиянием общества, что человек относится к обществу, в котором он живет, как часть к целому, как растение к почве. «Отсюда происходит, что каждый человек живет в духе этого общества, выражая собою его достоинства и недостатки, разделяя с ним его истины и заблуждения» (3, 5, 282).

Особый интерес представляет критика Белинским основоположника позитивизма Огюста Конта, который объявил себя создателем новой философии, сторонником исключительно позитивных, т. е. положительных, знаний и пытался встать выше и материализма, и идеализма. Выступление Белинского против Конта относится к 1847 г. и ярко показывает, в каком направлении развивались философские взгляды русского мыслителя в конце его жизни. Он рассматривает философию Конта как реакцию на теологическое вмешательство в науку. Отдавая должное большим фактическим знаниям французского философа, критик вместе с тем показывает, что Конт не может стать основателем той новой философии, в которой нуждается человечество: «Далеко кулику до Петрова дня!» Белинский видит, что Конт остается на старых идеологических позициях, только заменив новыми терминами старую терминологию, что он «пробавляется стариною, думая созидать новое» (3, 12, 330). Попытка Конта освободить философию от теологии и трансцендентализма, по мнению Белинского, не удалась. Конт, считает он, уничтожает метафизику не как науку трансцендентальных нелепостей, но как науку законов ума. Критика отталкивает от французского философа его

84


стремление принизить значение теоретического мышления, отрицание им способности человека понять объективные закономерности вразвитиимира.

Белинский совершенно не приемлет социологическую концепцию Конта, его попытки сблизить историю с биологией. «Конт не видит, — пишет критик, — исторического прогресса, живой связи, проходящей живым нервом по живому организму истории человечества. Из этого я вижу, что область истории закрыта для его ограниченности» (3, 12, 331). Особенно возмущает русского мыслителя желание Конта свести все человеческие знания к физиологии. «Для него, — говорит о Конте Белинский, — последняя наука, наука наук — физиология. Это доказывает, что область философии так же вне его натуры, как и область истории, и что исключительно доступная ему сфера знания есть математические и естественные науки» (3, 12, 331). Из всего этого критик делает вывод, что Конт «слишком узко построен», чтобы быть основателем новой философии.

Критика Конта послужила для Белинского отправной точкой для дальнейшего развития его собственных материалистических взглядов. Он предупреждает против вульгарного понимания некоторых проблем материализма, в частности отношения между физиологией и интеллектуальной деятельностью человека. Белинский подчеркивает специфический характер этой деятельности, не сводящейся к физиологии. «Что действия, т. е. деятельность, ума, есть результат деятельности мозговых Органов — в этом нет никакого сомнения; но кто же подсмотрел акт этих органов при деятельности нашего ума?

85


Подсмотрят ли ее когда-нибудь?» (3, 12, 331) — пишет критик. Белинский развивает мысль о том, что духовную природу человека нельзя отделять от его физической природы, но вместе с тем их надо отличать друг от друга. «Законы ума должны наблюдаться в действиях самого ума», — говорит он, доказывая, что это дело не физиологии, а логики, которая должна идти своей дорогой, не забывая, однако, что предмет ее исследований — «цветок, корень которого в земле», т. е. духовное, порождаемое физическим.

Белинский ставит вопрос о необходимости создания новой философии. Он предчувствует ее возникновение, указывая на философские поиски, предсказывающие «близость умственной революции». Критик считает, что осуществить такую умственную революцию будет под силу только гению. Ближайшие задачи этого переворота он формулирует следующим образом: «Освободить науку от призраков трансцендентализма и théologie, показать границы ума, в которых его деятельность плодотворна, оторвать его навсегда от всего фантастического и мистического — вот, что сделает основатель новой философии...» (3, 12, 331).

Перейдя к материализму, Белинский не отказался от диалектики, как это утверждается в некоторых дореволюционных и современных зарубежных сочинениях о нем. Это не значит, что он соединил материализм с диалектикой. У Герцена была плодотворная, хотя и незавершенная, попытка, опираясь на достижения естествознания, материалистически осмыслить логику Гегеля как «эмбрион» общенаучной методологии (см. 11). Белинский в этом отношении уступал

86


Герцену; он перед собой такой задачи не ставил. Однако у него были попытки, иногда тоже небезуспешные, хотя и незавершенные, соединить материализм с диалектикой в области некоторых социальных проблем, и в особенности в области эстетики. Здесь он опережал автора «Писем об изучении природы».

Отстаивая материализм и диалектику, Белинский подверг резкой критике философию славянофилов. По вопросу о славянофилах в советской литературе 60-х годов возникла широкая дискуссия (см. 15). Некоторые советские авторы, пытаясь обосновать прогрессивную, по их мнению, роль славянофилов, утверждали, будто Белинский относился к ним в общем положительно. На наш взгляд, такая точка зрения противоречит фактам. В действительности между критиком и славянофилами развернулась ожесточенная полемика, предметом которой стали проблемы философии и социологии, русская история и русский народ, Запад и Россия. В основе этой полемики лежала борьба революционно-демократической идеологии, отражавшей интересы крестьянства, с идеологией либеральных помещиков.

Отвергая мировоззрение славянофилов, Белинский не принимает прежде всего их философию. Он указывает на мистицизм философии «славянолюбов», на ее связь с религией, на «теологическое» направление славянофильской литературы. Желанию славянофилов «сорвать маску с материалистов Западной Европы» (3, 10,196) критик противопоставляет свое мнение о важности материалистического объяснения мира. Приводя слова главного теоретика славянофильства А. С. Хомякова о ложности большей части

87


наук, Белинский показывает разрыв славянофилов с научным миропониманием, Белинский видит, что метод «славянолюбов», несмотря на основательное знакомство многих из них с Гегелем, является не диалектическим, а догматическим. На их примере он дает яркую характеристику догматизма вообще. Критик указывает на огромную силу, которую имеет даже над здравомыслящим человеком «дух системы», «обаяние готовой идеи», принятой за непреложную истину еще до изучения фактов. «Дух системы и доктрины, — пишет он, — имеет удивительное свойство омрачать и фанатизировать даже самые светлые умы» (3, 10, 47). Особенностью метода догматика является то, что он под свою идею, которую он считает непреложною, подводит все факты, а если они не подходят под нее, то он их «гнет, колотит,уродует».

Сущность догматического метода, в частности славянофильского, Белинский показывает, характеризуя Вагнера — персонажа из гётевского «Фауста». Вагнеры, говорит критик, видят в науке не науку, а свою мысль. Они принимаются за нее с готовыми выводами, с определенной целью и обращаются с нею как с лошадью, которую заставляют насильно везти себя, куда им угодно и зная наперед, куда она их привезет. Отмечая общие родовые признаки всех Вагнеров (ограниченность, пошлость и задорливость), Белинский пишет, что ко всем этим прекрасным качествам присовокупляется еще способность впадать в манию какого-нибудь дикого убеждения, т. е. в фанатизм. Вагнер «делается разъяренным, когда он говорит или пишет о своей заветной идее, на которой помешался. Все про-

88


тивники этой идеи — личные враги Вагнера, хотя бы они жили за сто или за тысячу лет до его рождения; все они, мертвые и живые, по его мнению, люди слабоумные, глупые, низкие, злые, презренные, способные на всякое дурное дело... Идея его — истинна и непреложна: он ее доказал, утвердил, сделал яснее солнца» (3, 9, 182).

В противоположность «славянолюбам» с их фанатизмом Белинский высказывается за свободу мнений и заявляет, что славянофильство, как и всякое убеждение, заслуживает уважения. Он считает, что можно не соглашаться с ученым мнением другого и опровергать его, но нельзя преследовать за мысли. Он вообще убежден, что невозможно заставить всех думать одинаково и искусственным образом «соглашать людей в деле убеждения» (3, 10, 235). Это не значит, что критик пытается сгладить свои принципиальные разногласия со славянофилами или с кем бы то ни было. «Гадки и пошлы ссоры личные, но борьба за «понятия» — дело святое, и горе тому, кто не боролся!» — заявляет он (3, 12, 120).

Можно ли сказать, что Белинский проповедовал терпимость к чужим мнениям? В своей последней программной статье «Взгляд на русскую литературу 1847 года» он говорит определенно: «Пусть каждый выскажет свое мнение, не беспокоясь о том, что другие думают не так, как он. Надо иметь терпимость к чужим мнениям»(3, 10, 358—359). Вместе с тем 28 февраля 1847 г., т. е. за несколько месяцев до последней статьи, Белинский пишет Боткину, отвечая на его упреки в слишком резком тоне, допущенном в рецензии на «Выбранные места из переписки

89


с друзьями» Гоголя: «Терпимость к заблуждению я еще понимаю и ценю, по крайней мере в других, если не в себе, но терпимости к подлости я не терплю» (3, 12, 340). Причисляя нетерпимость к числу «великих и благородных источников силы и достоинства человеческого», критик далее говорит, что он останется «гордо и убежденно нетерпимым» (3, 12, 340). Итак, с одной стороны, надо иметь терпимость к чужим мнениям, а с другой — нетерпимость — великий и благородный источник силы и достоинства человека. Что это — противоречие? По форме — да, по существу — нет. Логику и последовательность этих как будто противоречивых суждений русского мыслителя раскрывают слова Герцена о том, что Белинский и его друзья противопоставили славянофилам «безграничную любовь к свободе мысли и такую же сильную ненависть ко всему, что ей препятствует» (18, 7, 239).

Материализм в философии Белинского сочетался с атеизмом. Надо сказать, что отношение его к религии по-разному представлено в сочинениях о нем. Некоторые дореволюционные (Д. С. Мережковский) и современные зарубежные (В. В. Зеньковский) авторы изображали его как религиозного искателя. В советской литературе его отношение к религии либо замалчивалось, либо толковалось лишь как атеистическое. В последнее время в работах о Белинском показано, что этот вопрос не так прост.

Хотя Белинский, что тогда было обычно, воспитывался в детстве в религиозном духе, уже в студенческие годы он, как свидетельствует его юношеская драма, отвернулся от официального православия и церкви; уже тогда у него появи-

90


лись первые сомнения в существовании бога. Но некоторое время спустя у Белинского возник большой интерес к религиозным вопросам. Его просветительские идеи, начиная с «Литературных мечтаний», облекаются в религиозную терминологию. В период «примирения с действительностью» Белинский призывает «подражать апостолам Христа» — «быть апостолами просвещения» (3, 11, 151). В своих сочинениях он ссылается на «миродержавный промысел», на «благое провидение» и пр. Это не значит, что он разделяет догматы православной церкви; его религия особого рода. Он утверждает, что бог существует во всяком благородном порыве человека, во всякой его светлой мысли, что бога надо искать не в храмах, созданных людьми, но в своем сердце, в любви, в преданности науке и искусству (см. 3, 11, 145).

Видимо, под влиянием Гегеля Белинский высказывает мысль о соединении религии с наукой. Он пишет: «Германия... вот откуда придет снова Христос, но уже не гонимый, не покрытый язвами мучения, не в венце мученичества, но в лучах славы. Доселе христианство было истиною в созерцании, словом, было верою; теперь оно должно быть истиною в сознании — «философиею»» (3, 11, 152).

Однако, отрекшись от своих «примирительных» настроений, Белинский пишет Боткину 8 сентября 1841 г.: «...мне отраднее кощунства Вольтера, чем признание авторитета религии, общества, кого бы то ни было!» (3, 12, 170). Критик признается, что, понимая «грандиозность религиозности средних веков», он отдает предпочтение XVIII веку — эпохе падения религии (см. 3, 12, 70).

91


Белинский приходит к атеизму самостоятельно. Это подтверждает Герцен, тоже сделавший для себя атеистические выводы примерно в одно время со своим другом. Он характеризует великого критика как человека, вооруженного «страстной диалектикой», свободного от постороннего влияния, ничего не старавшегося спасти от огня анализа и отрицания (см. 18, 7, 236). Все это помогло Белинскому пересмотреть свои взгляды на религию. Одновременно он увидел противоречия в философии Гегеля, увидел, что религия, разгромленная, по словам Герцена, «Феноменологией» и «Логикой», вновь возрождалась в философии религии. Он понял, что гегелевская философия «оставалась земной религией, религией без неба». И он заявил «богобоязненным» последователям Гегеля: «Ваш абсолютный дух, если он и существует, то чужд для меня. Мне незачем его знать, ибо ничего общего у меня с ним нет» (18, 7, 236—237).

Белинского привлекает борьба Фейербаха против религии. В соответствии с Фейербахом, считавшим, что бог есть «духовная сущность человека, которая, однако, обособляется от человека и представляется как самостоятельное существо» (44, 2, 320), Белинский говорит: «А что такое бог, если не понятие человека о боге?» (3, 12, 119). Как и Фейербах, критик видит в религии опору всякого угнетения.

К середине 40-х годов относится знакомство Белинского с идеями молодых Маркса и Энгельса. В начале 1945 г. до него дошел издаваемый А. Руге и К. Марксом «Немецко-французский ежегодник», опубликованный в феврале 1844 г. В этом выпуске содержались статьи Маркса «К еврейскому вопросу», «К критике гегелев-

92


ской философии права. Введение», статья Энгельса «Наброски к критике политической экономии» и др. Видимо, на Белинского особое впечатление произвели мысли Маркса о том, что религия есть опиум народа, что упразднение религии как иллюзорного счастья народа есть требование его действительного счастья. Критик писал Герцену, что он от журнала два дня «был бодр и весел». «Истину я взял себе — и в словах бог и религия вижу тьму, мрак, цепи и кнут, и люблю теперь эти два слова, как следующие за ними четыре» (3, 12, 250).

Перейдя к атеизму, Белинский не мог открыто бороться против религии. Лишь в письмах к людям своего круга и в беседах с ними он выступает против религиозных верований. В первую очередь он критикует православие, на которое опиралось самодержавие и с которым была тесно связана религиозно-мистическая концепция славянофилов. Обличения Белинским религии особой силы достигают в «Письме к Гоголю». Страстно критикуя Гоголя за его реакционные взгляды, изложенные в книге «Выбранные места из переписки с друзьями», он осуждает писателя и за то, что тот проповедует эти взгляды под покровом религии, во имя Христа и церкви. «Неужели Вы, автор «Ревизора» и «Мертвых душ», неужели Вы искренно, от души, пропели гимн гнусному русскому духовенству..?» (3, 10, 215) — гневно спрашивает Белинский. Он напоминает Гоголю, что православная церковь всегда была опорой кнута и угодницей деспотизма, льстецом власти, поборницей неравенства, что православное духовенство находится во всеобщем презрении у русского народа.

93


Белинский выступает не только против православия, но и против религии вообще. Он выражает сочувствие Вольтеру, «орудием насмешки» потушившему костры фанатизма и невежества. Критик опровергает мнение Гоголя, будто русский народ — самый религиозный в мире. «Ложь! — говорит он. —Основа религиозности есть пиэтизм, благоговение, страх божий. А русский человек произносит имя божие, почесывая себе задницу... Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме» (3, 10, 215). Белинский доказывает, что Россия видит свое спасение не в мистицизме, а в успехах цивилизации, что ей нужны не проповеди и молитвы, а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, права и законы, сообразные не с учением церкви, а со здравым смыслом и справедливостью. Это страстное выступление против религии направлено В. Г. Белинским и против славянофилов с их теорией особой православной культуры России и возвеличиванием религиозных начал, существующих будто бы в русском крестьянстве.

По религиозным вопросам Белинский разошелся и с западниками. Интересно его отношение к Чаадаеву. Когда появилось в печати «Философическое письмо», Белинский, как и Герцен, сразу положительно оценил выступление Чаадаева за резкую критику русских общественных порядков. Конечно, Белинский не мог выразить своего мнения в печати, но сохранилось замечательное свидетельство Герцена в «Былом и думах» об отношении критика к «Письму». Герцен рассказывает там, как однажды на какой-то лите-

94


ратурной вечеринке один «магистр в синих очках»* назвал выступление Чаадаева с его «Письмом» поступком «презрительным» и «гнусным». Герцен стал горячо возражать ему «Вдруг мою речь подкосил Белинский. Он... подошел ко мне уже бледный, как полотно, и, ударив меня по плечу, сказал: — Вот они, высказались — инквизиторы, цензоры — на веревочке мысль водить... и пошел, и пошел. С грозным вдохновением говорил он, приправляя серьезные слова убийственными колкостями.

— Что за обидчивость такая! Палками бьют — не обижаемся, в Сибирь посылают — не обижаемся, а тут Чаадаев, видите, зацепил народную честь — не смей говорить; речь — дерзость, лакей никогда не должен говорить! Отчего же в странах больше образованных, где, кажется, чувствительность тоже должна быть развитее, чем в Костроме да Калуге, не обижаются словами?

— В образованных странах, — сказал с неподражаемым самодовольством магистр, — есть тюрьмы, в которые запирают безумных, оскорбляющих то, что целый народ чтит... и прекрасно делают.

Белинский вырос, он был страшен, велик в эту минуту. Скрестив на больной груди руки и глядя прямо на магистра, он ответил глухим голосом:

— А в еще более образованных странах бывает гильотина, которой казнят тех, которые находят это прекрасным...


* Я. М. Неверов — педагог, писатель, член кружка Станкевича.

95


При слове «гильотина» хозяин побледнел, гости обеспокоились, сделалась пауза. Магистр был уничтожен...» (18, 9, 33—34).

Личное знакомство Белинского и Чаадаева состоялось в сентябре 1838 г. Критика привлекали антикрепостнические идеи Чаадаева, его мысли о необходимости единения России с другими народами, о создании такого общества, где будет достигнута гармония личных и общих интересов. Но многое во взглядах автора «Философического письма» Белинский не мог принять. Чаадаев, бывший в начале 20-х годов членом тайного декабристского общества, после разгрома декабристов разочаровался в революционных методах борьбы и видел средство к преобразованию общественных порядков в нравственном совершенствовании людей. Белинский сам придавал совершенствованию нравственности большое значение, но видел, что она зависит от общественных условий. Не мог критик одобрить и католицизм, к которому пришел Чаадаев в результате краха его надежд на преобразование русского общества и, возможно, под влиянием Шеллинга, с которым он был лично знаком и переписывался, хотя и не был шеллингианцем. М. Я. Поляков в своем исследовании «Виссарион Белинский» (см. 38), правильно отмечая, что взгляды Чаадаева оказали известное влияние на Белинского, утверждает, будто критик одно время разделял и его католицизм. Поляков ссылается на слова Белинского из его письма к Бакунину от октября 1833 г.: «Я даже примирился и с католическим периодом моей жизни» (3, 11, 322). Но эту фразу нельзя понимать буквально. Недаром критик особо выделил слово «католический», употребляя его в пе-

96


реносном смысле: этим термином он обозначает свою нетерпимость к чужим мнениям в тот период, о чем идет речь в этой части письма. О действительном отношении Белинского к католичеству свидетельствуют его слова из другого письма, в котором он пишет, что всегда «дико ненавидел» католицизм (см. 3, 11, 385).

Белинский никогда не критиковал взгляды Чаадаева в печати, считая бесчестным выступать против человека, который из-за запрета печататься не мог ответить ему публично. Только Станкевичу он написал однажды, намекая на Чаадаева и свои расхождения с ним: «Есть люди, которые говорят, что в Шеллинге больше гениальности и величия, чем в Гегеле, в католицизме, чем в лютеранизме, в мистицизме, чем в рациональности (разумности)...» (3, 11, 387).

Критик расходился с автором «Философического письма» и по вопросу о религиозности народа. Чаадаев видел возможность прогресса в распространении религии в народе, а Белинский — в отсутствии в нем религиозности.

Религиозные вопросы явились первым камнем преткновения в отношениях критика и с другими западниками. На даче Герцена в Соколове, особенно в 1846 г., развернулись «злые споры» по вопросу о бессмертии души, касавшиеся в подтексте и проблем крепостничества. Белинский, Герцен и Огарев тщетно доказывали своим друзьям Т. Н. Грановскому, Е. Ф. Коршу и другим западникам, что наука опровергает веру в бессмертие и бога, но те решительно отвергли эту точку зрения. Дело дошло до внутреннего разрыва дружеских отношений. Идейные споры, начавшиеся с религии и продолженные потом по другим вопросам,

4 Е. М. Филатова

97


были первым шагом к размежеванию демократического и либерального направлений. Внешне это выразилось в том, что Белинский перешел в журнал «Современник», фактически возглавлявшийся Н. А. Некрасовым и И. И. Панаевым, порвав в апреле 1846 г. с «Отечественными записками», где продолжали сотрудничать западники.

В советской литературе А. И. Володин поставил вопрос об отношении Белинского к Христу. Правильно освещая сложную эволюцию его взглядов на религию, Володин по поводу последнего этапа этих взглядов выдвигает положение, с которым трудно согласиться: «...критикуя религию и отрицая бога, Белинский одновременно проповедует... учение Христа» (14, 54). Володин опровергает общепризнанное у нас мнение, что в произведениях критика этих лет ссылки на Христа как на проповедника всеобщего равенства (см. 3, 10, 301—302) являются приемом эзоповского языка. Он ссылается на тот факт, что и в свободном от цензуры «Письме к Гоголю» Белинский утверждал примерно то же.

Отмечая, что церковь всегда была поборницей неравенства и гонительницей братства между людьми, критик писал Гоголю: «Но Христа-то зачем Вы примешали тут? Что Вы нашли общего между ним и какою-нибудь, а тем более православною церковью? Он первый возвестил людям учение свободы, равенства и братства и мученичеством запечатлел, утвердил истину своего учения. И оно только до тех пор и было спасением людей, пока не организовалось в церковь и не приняло за основание принципа ортодоксии» (3, 10, 214). Володин делает из этого логичный вывод, что критика

98


действительно привлекало в учении Христа и в раннем христианстве гуманистическое начало. Все это правильно, но сказать, что Белинский проповедовал учение Христа, все же нельзя. Ведь оно не мыслится без важнейшего его догмата о непротивлении злу насилием. А этот догмат находится в резком противоречии с мировоззрением критика, любившего человечество «маратовски».

Действительное отношение критика к учению Христа проявилось в столкновении Белинского с Достоевским. Писатель рассказывает о протесте Белинского против «подставных ланит», т. е. против непротивления злу, и передает его слова: «Ваш Христос, если бы родился в наше время... так и стушевался бы при нынешней науке и при нынешних двигателях человечества» (21, 173). В воспоминаниях Достоевского о Белинском не все достоверно, но то, что там говорится об атеистических взглядах критика, вполне соответствует мировоззрению последнего.

Отношения Белинского и Достоевского были сложными и противоречивыми. Они начались с восторженного отзыва критика о «Бедных людях» — первом романе молодого писателя — и с восприятия последним под влиянием Белинского социалистических идей. Но противоположные взгляды на религию развели их. На каторге, куда Достоевский попал за чтение у петрашевцев письма Белинского к Гоголю, началось его отречение от социалистических идей. В дальнейшем, до конца жизни, в своих произведениях он вел полемику против Белинского по вопросам религии и социализма (см. 29).

В его художественных произведениях лица, осмелившиеся восстать против религии и ее догм,

4*

99


приходят большей частью к моральному краху. Однако такого вывода по отношению к самому Белинскому писатель не делает, хотя и продолжает борьбу против его взглядов. В середине 70-х годов он пишет в своей записной книжке: «...зарождающийся социализм и Белинский — да неужто и Белинский не сила? Именно это сила и даже страшно себя проявившая» (33, 628).

Белинский, таким образом, находится в центре борьбы с различными религиозными верованиями, являющейся одной из форм борьбы социальных идей.

100

Источник: http://vgbelinsky.ru/texts/books/Filatova_1976/IV/text/