Белинский

Том II. Полное собрание сочинений в 13 томах

99. Повести и рассказы Владимира Владиславлева. Санкт-Петербург. 1838. В типографии Главного управления путей сообщения и публичных зданий. Части III и IV — 283 и 273. (12).1

«Повести и рассказы» г. Владиславлева принадлежат к числу тех книг, которые публике доставляют приятное чтение, а рецензентам истинную отраду. Надо перечитывать наподряд кучи этого умственного хламу, которые производит плодовитая деятельность досужей бездарности, чтобы понять, какое наслаждение для рецензента, этого добровольного труженика, этого срочного работника, прочесть что-нибудь умное, дельное, таланливое.

«Повести и рассказы» г. Владиславлева не относятся к области поэзии, на которую скромный их автор и не обнаруживает никаких претензий. Он пишет, или, лучше сказать, записывает то, что ему случалось видеть, слышать. Это скорее анекдоты и заметки, нежели повести; но это отнюдь не уменьшает их цены: видят и слышат все, у кого есть глаза и уши, но понимают видимое и слышимое различно, потому что дело зрения и слуха только принять внешнее впечатление, а усвоивается оно человеку его умом. Человек с умом и в зажженной свечке и в светящемся червяке увидит больше, нежели человек ограниченный в луне и солнце. У г. Владиславлева есть свой оригинальный взгляд на вещи и своя оригинальная манера описывать их. Содержание его статеек очень просто и обыкновенно, но под пером г. Владиславлева оно кажется и новым и необыкновенным. При хорошем языке, его рассказы проникнуты еще этим милым, добродушным остроумием, которое невольно заставляет читателя улыбаться и от души любить автора. Как молодой автор, г. Владиславлев не чужд недостатков, из которых заметнее других — запутанность в завязке и развязке некоторых из его рассказов, как, например, в «Дон Ниерро», где чудное явление брата героя повести, отзывающееся натянутостию, ослабляет силу впечатления от прекрасного рассказа, возбуждая в читателе невольную недоверчивость к автору. Другойнедостаток — это иногда невыдержанность естественности

484


в изображении характеров. Так, например, в «Сценах из армейскойжизни» жизнь ротмистра Михаила Ильича Вечерина разделена на две резкие половины: в первой — это лихой гусар и армейский философ, гуляка, удалец и добрый, благородный малый, а во второй он вдруг исправляется, рассуждает и пишет письма не хуже г-жи Севиньи.

— Что значит пристальное гляденье ваше на зеленое сукно?
— Это мое умыванье.
— Вы шутите?
— Нисколько. Вчерашний вечер, изволите видеть, провел я не очень порядочно; всю ночь мы играли, пили, ужинали... Я возвратился домой в три часа утра, лег спать — не тут-то было — перед глазами всё пеструшки. Там король с двумя углами, десятка с транспортом — в голове бесполезные мысли: зачем ту поставил на 12, к другой не примазал ничего — так что я заснул перед самым рассветом, а в 9 часов я должен явиться к полковнику. Совестно же придти к нему с красными, как у кролика, глазами: это может навлечь мне невыгодное мнение. Вы знаете, что ничто так не освежает глаз, как зеленый цвет. Летом я обыкновенно выхожу по утрам в сад, а зимою должен прибегать к сукну. Оно мне очень помогает.

Спор шел о необходимости трезвости и умеренности для сохранения здоровья.

Ротмистр подошел к черной доске, на которой по привычке решал я математические задачи, где плюсы и минусы выбивались часто пулями моего соседа,— и спросил меня, принимаясь за мел: «Что есть тело?»— Всякое тело есть явление,— отвечал я, вспомнив профессорскую лекцию. Вечерин взял мел и нарисовал человека.
— Знакома ли вам эта фигура?
— Как нельзя более. Я даже нахожу в ней большое сходство с вами.
— Знаете ли вы, как прочно его существование?
Он взял губку, махнул рукою,— и с доски посыпался мел.
— Вот вам жизнь человека.
После этого я никогда не спорил с ним ни о воздержании, ни об умеренности.

_______________

Смотрю, у моего соседа еще не отворились ставни. Это удивило меня, потому что ротмистр имел обыкновение вставать очень рано. Я полагал, что он или болен, или уехал.
Спрашиваю денщика, ничего не бывало; вхожу в комнату, темнота — хоть глаз выколи.
— Вы спите, ротмистр, возможно ли — до 12 часу?
— Совсем нет, я проснулся по обыкновению очень рано.
— Вы нездоровы?
— Нет.
— Что ж за охота лежать в такой темноте? Зачем не велите вы отворить ставни?
— Оттого, что впотьмах я лежу в приятном, сладком обмане. Вчера, после вашего ухода, я проигрался начистоту; из всей моей движимости у меня осталось только огниво и кремень, а ружья, пистолеты, сабли, чубуки, седла, ковры, мебель, словом, всё, что вы видели обыкновенно в моих комнатах, всё это вчера перешло в руки поручика С. Лежа в темноте, я воображаю, что мои вещи не проиграны и что они у меня разве

485


шаны на обыкновенных моих местах, а когда откроют ставни, тогда голые стены явно изобличат мою потерю. Впрочем, и то правда — не век же лежать.— Гей, Пономаренко! ставни!— и золотые лучи солнца осветили моего ротмистра, лежавшего в пустой комнате на соломе, без подушки под старою дорожною шинелью. В другой комнате, посреди множества согнутых и разорванных карт, разбросанных по полу, стоял один только стол, измаранный мелом.
Отворив ставни, Пономаренко подал ротмистру записку, прибавив, что податель ужо два часа ожидает ответа.
— Знаю, знаю,— прервал мой наставник.— Знакомы ли вы с армейскою перепискою? — продолжал он, подавая мне нераспечатанное письмо. — Взгляните, а я прочту вам его наизусть: «По обещанию вашему прислать мне сегодня в 8 часов вчерашние 500 рублей, посылаю нарочного в десять, покорнейше прося вручить оные подателю сего». Не так ли?
— Ни одной ошибки.
— О, эти циркуляры мне давно известны. Пономаренко, чаю?
— Сахару нет, ваше благородие.
— Трубку.
— Вчера вышел последний табак.
— В самом деле, странно, но это обыкновенно случалось: бывало нет денег — нет ни чаю, ни табаку. Тут все надобности словно из-под полу вырастут — и проклятые жиды поселятся в передней.
Мой ротмистр встал однако ж веселехонек, закурил мою трубку и начал ходить по комнате, рассказывая, по обыкновению, презабавные анекдоты.
Я не мог скрыть моего удивления к равнодушию Вечерина, с которым переносил он свои неудачи, и спросил его, какою философиею утешается он так скоро.
— Я утешаюсь тем,— отвечал он со всем своим простодушием,— что это было не в первый и не в последний раз со мною в жизни,— и он отправился ко мне пить чай, повторяя любимые свои стихи:

Таков, Фелица, я развратен,
Но на меня весь свет похож.

Теперь знакомы ли вы с бравым, лихим, добрым чудаком и оригиналом, типом многих гусарских философов? Не полюбили ли вы его от всей души? Но — вот — посмотрите, как он испортился, когда вздумал исправиться. Послушайте, что он пишет в своих письмах:

Приезжай, ради бога, посмотри, что со мною делается. Или я обезумел, или настает преставление света, но ты не поверишь своим глазам. Войдя в мою комнату, ты скажешь, что это не квартира холостого человека, а будуар кокетки-женщины. Порядок и чистота необыкновенные, нигде ни пылинки. Стены и окна уставлены роскошными цветами. Духи, помада, гребешки и щеточки систематически разложены на столах перед зеркалами; я целое утро завиваю волосы, обрезываю ногти и целый день дома занимаюсь цветами и читаю Бальзака, переписываю ноты и снимаю узоры для прекрасной знакомки моей Елены. Не знаю, веришь ли ты или нет моим словам.

____________________

В первый раз я испытал истинное наслаждение — это были два часа, проведенные мною в беседе с нею. Мы говорили об Одессе, где воспитывалась она у другой своей родственницы и где, как кажется, она была

486


гораздо счастливее. Елена очень умна, европейски воспитана, в ней много сердечной теплоты, сильного, неподдельного чувства, но она робка до невероятия. При начале нашего разговора она беспрестанно краснела, мешалась в словах, и я должен был ожидать по нескольку минут, пока она успокоится. В этом смущении, с глазами, потупленными на голубой платочек, который живописно колыхался на груди ее, она была невыразимо очаровательна. До сих пор я не видал ничего ни трогательнее, ни восхитительнее!.. Елене двадцать два года, но дядя не выдает ее замуж, чтоб не расстаться с ее имением, которое он прочит для своей дочери. Гнусный корыстолюбец!..

Узнаёте ли вы милого чудака Вечерина в этих письмах? Нет! их писал не он, добрый и разгульный гусар, которого всё литературное образование ограничивалось подпискою имени на деловых бумагах и сочинением известных уже нашим читателям циркуляров: их писал г. Владиславлев, молодой литератор, который прекрасно владеет языком и пишет прекрасные повести. Не спорим, что Вечерин мог перемениться, но и переменившись, он должен был остаться Вечериным — милым, добрым оригиналом. Поверьте, господа романисты, что можно быть умным, благородным, даже глубоким человеком и, в то же время, чудаком и оригиналом в своих формах; можно возбуждать к себе чувство любви и уважения и, в то же время, смешить собою всех. Воспитание, образ жизни и привычки кладут на нас неизгладимое пятно, особенно когда мы уже в летах. В этом и состоит особность и характеристика человека, а без этого он — образ без лица. Посмотрите на Тараса Бульбу Гоголя: какое колоссальное создание! Это гомеровский герой, Аякс-Теламонид своего рода, и по железной мощи его характера и по художественной, резкой определенности его индивидуальности; а между тем он дерется на кулачки с своим сыном и советует ему всякого тузить так же, как он тузил своего отца.

«Добре, сынку! ей-богу добре! Да когда так, то и я с вами еду! ей-богу еду! Какого дьявола мне здесь ожидать? Что, я должен разве смотреть за хлебом да за свинарями? Или бабиться с женою? Чтоб она пропала! Чтоб я для ней оставался дома? Я казак. Я не хочу! Так что же, что нет войны? Я так поеду с вами на Запорожье, погулять!» И старый Бульба мало-помалу горячился и, наконец, рассердился совсем, встал из-за стола и, приосанившись, топнул ногою: «Завтра же едем! Зачем откладывать? Какого врага мы можем здесь высидеть? На что нам эта хата? К чему нам всё это? На что эти горшки?» При этом Бульба начал колотить и швырять горшки и фляжки.

Вы смеетесь от души на эту картину пьяного расходившегося казака; но после вы содрогаетесь от ужаса, видя в нем палача собственного сына и черную заразу, свирепый ураган, прошедший по земле ненавистного ему племени... Вот что значит творчество: в нем не отвлекается какая-нибудь одна сторона, какой-нибудь один элемент человека, но все стороны, все элементы взаимно сопроникают друг друга и представляются

487


в живом конкретном, а не эклектическом единстве. Но мы заговорились и, сами того не замечая, зашли в сферу творческой деятельности, когда дело шло только о простом таланте списывания с действительности. Но если для того, чтобы удачно списывать с действительности, надо пристально приглядываться к действительности, то почему же не приглядываться пристально к действительности, создаваемой великими художниками?

К числу главных достоинств «Повестей и рассказов» г. Владиславлева мы относим простоту и обыкновенность их содержания. В них нет резни тупым ножом и кровопролития деревянным кинжалом, нет изображения зверских страстей: всё это теперь уже опошлилось, стало mauvais genre* и mauvais ton,** добычею бездарных писак, которые, за неимением таланта, прибегают к эффектам ужаса. Истинное дарование не нуждается в изысканных или запутанных предметах: оно торжествует в обыкновенном, в том, что всякий видит ежедневно вокруг себя и в чем каждый сам принимает большее или меньшее участие; но бездарность здесь-то и разоблачается.

Мы принялись за III и IV части «Повестей и рассказов» г. Владиславлева ex-ofiicio,*** а прочли их с таким наслаждением, что, несмотря на недостаток во времени, прочли и первые две части, изданные в 1835 году, и с удовольствием встретились в них с старым знакомцем «На бале и в деревне», прелестным и игривым рассказом, когда-то прочитанным нами в «Библиотеке для чтения».1


* дурным вкусом (франц.).Ред.

** дурным тоном (франц.).Ред.

***по долгу службы (латин.).Ред.

488

Источник: http://vgbelinsky.ru/texts/books/13-2/articles-and-reviews/99/